— Вот бы вам, дамам, одеваться так, — сказал Дровяников, указывая на Столбунского.
Она отрицательно качнула головой.
— Отчего же нет? — спросил Дровяников, обнимая ее крепче.
— Оттого, что… — заговорила она, и Столбунский теперь заметил, что ее прервали на середине туалета: нижняя губа была не так свежа, как верхняя, и она прикрывала ее платком. — Оттого, что у нас не так… не такие… ноги. И… и тут не для такого костюма…
Никита Степанович совсем повеселел.
— Катерина Ивановна, поедемте к нему! — сказал он, указывая на Столбунского.
Столбунский сообразил, с кем он имел дело, но подхватил просьбу Дровяникова. Тогда и Дровяников с Кесарийским стали уговаривать Катерину Ивановну ехать. Дровяников настаивал капризно, как балованный ребенок. Кесарийский добродушно сиял.
— А Владимир Петрович-то как же? — спросила Катерина Ивановна.
— Разве вы… — с удивлением начал было Столбунский, но спохватился. — Разве и Гончаревский тут? — спросил он.
— Тут, — ответила она. — Он еще спит, — прибавила она тоном, говорившим, что она заботится — и имеет на то право, — чтобы Гончаревский спал спокойно.
— Пойдемте его будить, — решительно сказал Дровяников.
Когда вошли в купе Гончаревского, главного инженера дороги, он уже проснулся и не торопясь раскуривал сигару. Это был старый, толстый хохол с толстым носом и такими же толстыми висячими усами. старый хохол, казалось, никогда не был самим собой и других не считал самими собой, и ничего не признавал настоящим. На все и на всех он смотрел хитрыми глазами, хитро улыбаясь в свои усы, всему противоречил, а если и соглашался, то с таким видом, который говорил: ну, надувайте меня, но я знаю, что надуваете.
Долго в загадочном молчании выслушивал он приглашения ехать к Столбунскому.
— А зачем я к вам поеду? — спросил он наконец Столбунского.
— Чтобы доставить удовольствие принять вас.
— А это вам доставит удовольствие?
— Конечно, если я прошу.
— А может быть, вы просите просто так… Ну, а какое же удовольствие от вас будет мне?
— Вы охотник, а у меня на лугах целые тучи уток.
Гончаревский подумал.
— Уходите, — как будто нехотя сказал он. — Буду одеваться.
Дровяников и Кесарийский, как оказалось, завернули к Столбунскому мимоездом, по пути — из Суздаля в Севилью. В Суздале они искали образца для часовни, которую собирался построить для оживления пейзажа в своем имении Никита Степанович; в Севилье хотели поискать старых картин. Но, на перепутье, их и Белорусь заняла. Дорога к Столбунскому вела бесконечной березовой аллеей екатерининского "шляха", шедшего полями по косогору, спускавшемуся к Днепру, который то был виден, полно налитый в своих вторых, низких, берегах, то прятался в лозовых зарослях и дубовых рощах. Днепр лежал в широкой зеленой равнине, а за равниной и рекой, верстах в пяти, на песчаной возвышенности тускло синели старые сосновые боры. Пейзаж был не из эффектных, но Кесарийский вспомнил историю: Днепр — "великий путь из славян в греки", Екатерину, устроившую дорогу, по которой теперь ехали, раздел Польши, поход Наполеона в двенадцатом году.
— Нет, — говорил Кесарийский, — это не пустыня, это говорит. Тут есть история, всемирная история.
— А теперь тут что? — спросил Дровяников.
— Теперь?.. — ответил Столбунский. — Теперь по этой стороне Днепра суглинки, а по той земля хуже, песок. Тут мужики и помещики богаче, там беднее.
— А у вас много земли? — спросил Кесарийский.
— Много, да толка от нее мало: я ведь на той стороне. Правда, лес есть…
— Так продавайте лес, — сказал Дровяников.
— Купите…
Воцарилось молчание.
— Гончарсвский далеко от нас отстал? — спросил Столбунского Никита Степанович.
— Да, порядочно.
— Знаете ли, — с озабоченным видом заговорил Дровяников, — знаете ли, Гончаревский начинает меня тревожить со своей дамой. Баба забирает силу, а баба, как видите, не высокой пробы. Я ему намекал — смеется. Но это может кончиться не смешно. Стареть стал…
Дровяников вдруг хлопнул Столбунского по колену.
— Петр Николаевич, — воскликнул он, — облагодетельствуйте Гончаревского: отбейте у него эту Катерину.
— Благодарю покорно.
— Да нет, не то! Вы только покажите ее в настоящем виде… Вы человек молодой, бравый. Деревня…
— А вы сами?
— Мы старые с ним знакомые: выйдет не то. А вы бы в водевильном жанре…
Никита Степанович воодушевился и набросал план в самом деле забавного водевиля. Столбунскому, однако, предназначенная ему роль не нравилась.
— Вы это должны устроить, непременно должны, — настаивал Дровяников. — Вам за это сорок грехов простится. Идет?
— Посмотрим, — уклончиво сказал Столбунский.
Никита Степанович сделал недовольное лицо.
Усадьба Столбунского показалась гостям малопривлекательной. Сначала ехали деревней, по улице, разрытой дождевыми ручьями. Мужики кланялись, но неприветливо. Бабы и вовсе не кланялись, поворачивали спины и уходили во дворы, откуда смотрели в заборные щели. Очевидно, отношения мужиков и барина были не из лучших. В конце деревни на пустой площади стояла каменная церковь с облупившейся штукатуркой. За пустырем начиналась обширная, старинная, крепостных времен усадьба. Черный двор с длинными темными службами, строенными давно, из толстых бревен. Старый густой парк, спускавшийся куда-то по косогору. Забор вокруг него из почерневших дубовых плах, стоймя врытых в землю. Немного углубляясь в парк, под нависшими ветвями деревьев стоял невзрачный, низкий и длинный каменный дом с шершавой гонтовой крышей.