Рассказы - [7]

— Эй, неблагодарный! Мы тебя здесь пять лет кормим, как свою собаку, а ты вот что! У нас сердца от му́ки разрываются, а он радуется, рученицу играет! И не стыдно тебе! Да ты хоть на мертвых птенцов посмотри, что у тебя под ногами лежат, хоть их пожалей! Неужто у тебя сердца нет! Убирайся из села, сегодня же убирайся, иди, откуда пришел! Если завтра утром увидим тебя здесь — камнями проводим, чтобы запомнил орличан!

Обозленный старик выхватил у слепого гыдулку и со всей силы ударил ею по иве.

Талей онемел. До самого вечера сидел он под деревом, не шевелясь, а когда над Орлицей опустилась ночь, он встал и начал ощупывать землю. По кусочкам собирал он свою гыдулку. Шаря по траве, он нащупал что-то мягкое. Это был убитый градом аистенок. Слепой выпрямился, вытер рукавом глаза и пошел в поле. Нашел заветный камень, вырыл все монеты, что собрал за пять лет от орличан, ссыпал их в торбу и пошел в село.

Среди площади, на которой встретила его бабка Тиша в родительскую субботу, он высыпал на землю все монеты, которыми одарили его орличане в радостные дни. Монетки сверкали при луне, как слезы. Орлица спала глубоким сном, и слепой слышал, как подрагивают ее сломанные крылья. С горькой тяжестью в сердце гыдулар без гыдулки покинул село и пропал в темноте, из которой появился пять лет назад.

ПРИБЫТОК

— Смотри, возвращайся с прибытком! Полную телегу выводишь с отцовского двора — полную домой приведешь, слышишь, Ненчо?

— Слышу, мама.

— Колоколец повесил Караману на шею?

— Нет.

— Повесь.

— На что он мне?

— Ночью, как поведешь телегу и зажелтеет под луной ровная дорога, он тебе будет петь. Вместо товарища скуку развеет.

Ненчо послушался матери, вернулся на ток, нашел под навесом колоколец и повесил его на шею буйвола.

— Прощай, мама!

— Доброго пути, сынок! И еще одно тебе скажу. Не к завтрашнему вечеру, а послезавтра ляжет перед вами Тунджа. Как переедете Тунджу, на том берегу будет село. Посреди села высокий тополь стоит, издалека виден. Называется село Мекиш. В прошлый год заезжали вы туда или мимо проехали?

— Ночевали мы там.

— Ну да. И теперь, небось, заночуете. Слушай! Как распряжете телеги да разведете костер, прошу тебя: не ходи на мекишские посиделки, не слушай ихних песен.

— Почему, мама?

Старуха-мать подошла прямо к сыну и глянула ему в лицо.

— Почему, говоришь? Не знаю, как тебе сказать. Очень ты на отца похож, каким он был в молодые годы. За поясом его дудку носишь, а на плечах — его голову.

Ненчо потянул за цепь.

— Не спеши. Дай я на тебя погляжу. Если тебе мать мила, не ходи, Ненчо, в Мекиш! Дай клятву!

Ненчо засмеялся. Осторожно погладил седую голову матери и потянул цепь. Буйволы тяжело зашагали за ним. Звякнуло большое ботало. Телега покатилась вниз по накатанной твердой дороге, прибавляя ходу, чтобы догнать остальные телеги.

Старуха приставила ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, которое закатывалось за облетевшую грушу, и долго смотрела, как качается тыква-горлянка, повешенная на колышке у правой боковины. Налетел ветер, поднял в воздух листву на дороге, спрятал телегу. Только ботало еще постукивало. Вот и оно заглохло. Только тогда старуха вернулась с улицы за калитку, но в дом не пошла, а побрела по опустевшему двору, остановилась под шелковицей, сорвала сухой лист, раскрошила его в руке и принялась без всякого дела ходить по току, усыпанному желтой листвой.

— Ох, нету в доме других рук! Была бы у нас молодуха — птичкой крутилась бы по дому, двор подметала, воды принесла да цветы полила — ишь они от жажды и головки повесили! Да стены бы побелила, да черными и красными цветами расписала! Вот была бы мне радость!

Теплая и смутная надежда заколыхалась в увядшей груди. Старуха нагнулась и принялась собирать хворост для очага.

* * *

На третий вечер караван остановился на ночь под разлапистым столетним орехом, что шелестел над лужайкой, низко опустив могучие ветви. Будто большая черная птица, он стоял на перекрестке среди широкой Заралийской равнины и летом манил к себе жниц, которые ходили на заработки в Загорье, а осенью — караваны, что везли зерно к морю. Этот гостеприимный старик был для путников, что постоялый двор — давал им приют и укрывал от жары.

Дед Вылко, самый старый из возниц, с сережкой на левом ухе, отпустил цепи, оставил телегу и пошел к дубу. Старик заговорил с деревом:

— Эй, дожил я, довелось еще раз увидеться. Когда я принял цепь из отцовских рук, да привел первый раз караван на это место, ты такой же старик был. А я — мальчишка. Под носом еще и пух не растет, а сам думаю — весь свет у меня в кулаке, а Черное море мне по колено. И что же стало? Не успело колесо повернуться, не успел на базар съездить да хлеб продать — а мешок годков полон. Тяжелый стал, дьявол. Буйволу не вытянуть. Ноги-то еще держат, но телега моя свои пути-дороги уже прошла. Где-то она засядет! Когда сломается, вы, — обернулся он к товарищам, — поставьте надо мной вместо креста спицы от колеса и ступайте своей дорогой. А под этим дубом остановитесь. Это не дерево, а скала, так и знайте. Его ни буря не повалит, ни засуха не высушит. Корень у него — в самое сердце земли ушел. А дело у него — встречать да провожать дорожных людей вроде нас. Вы бы, ребята, поспрошали его о своих отцах, он бы вам много чего порассказал, да говорить не может…