Рассказы из сборника «Magic barrel» - [16]

По утрам он чувствовал себя лучше всего, потому что Роза убирала наверху, до полудня покупателей бывало немного, и он сидел в одиночестве, жуя зубочистку, просматривал «Ньюз» и «Миррор» у фонтанчика с содовой, а если случайно кто-нибудь из старых дружков по клубу в подвальчике забегал за пачкой сигарет, они говорили про лошадей в сегодняшнем заезде или про вчерашнюю выплату. Но чаще он сидел один, попивал кофе и думал, куда бы он мог удрать на те пятьдесят пять долларов, спрятанных в погребе. Так он обычно проводил утро, но после истории с автоматом все дни словно протухли да и он сам тоже. Время медленно загнивало в его душе, и все утро он только и думал, когда можно будет пойти поспать. После сна он кисло вспоминал, что у него впереди бесконечный вечер в лавке, а другие люди делают, что их душе угодно. Он проклинал свою жизнь, несчастную с самого рождения.

В одно из таких гнусных утр в лавку зашла десятилетняя девочка, жившая за углом, и спросила два рулона цветной бумаги — красный и желтый. Ему хотелось послать ее к чертям — пусть сюда не шляется, но вместо того он неохотно пошел в глубь лавки, куда Роза прятала эту бумагу — тоже выдумала, дура. Привычными движениями он достал бумагу — девочка приходила за ней уже с осени, каждый понедельник; ее мать, женщина с таким каменным лицом, словно она сама уничтожила мужа, чтобы стать вдовой, присматривала за группой малышей после школы и давала им вырезать из цветной бумаги кукол и всякие штуки. Девочка (имени ее он не знал) походила на мать, только черты лица у нее были более расплывчаты, а кожа, при очень темных глазах, совсем светлая — некрасивая девчонка, а годам к двадцати, наверно, станет и вовсе уродкой. Томми заметил, что она всегда оставалась у прилавка, когда он уходил в глубину лавки, — видно, боялась идти туда, где было темновато, хотя там у него лежали комиксы и других ребят приходилось отгонять, чтоб не хватали книжки. А когда он выносил ей бумагу, лицо у нее становилось бледнее, а глаза блестели. Она всегда давала ему два потных медяка и уходила не оборачиваясь.

Случилось так, что Роза, никому не доверявшая, повесила зеркальце на задней стене лавки, и в этот понедельник Томми — настроение у него было отвратительное, — доставая из ящика бумагу для девчонки, нечаянно посмотрел в зеркальце, и ему показалось, что он видит сон. Девочка исчезла, но он видел, как белая рука тянет из витрины с конфетами одну шоколадку, за ней вторую, потом девочка вынырнула из-за прилавка и с невинным видом стала его дожидаться. Сначала он хотел схватить ее за шиворот и трясти, пока ее не стошнит, но тут он вдруг без всякой связи вспомнил, как его дядя Дом, давным-давно, еще до своего отъезда, брал с собой маленького Тони, одного из всех ребят, на ловлю крабов в залив Шипсхед. Однажды они поехали туда ночью и забросили в воду проволочные ловушки с приманкой, а когда они их вытащили, в одной сидел огромный зеленый омар. Но тут подошел толстомордый полисмен и сказал, что, если в омаре меньше девяти дюймов, надо бросить его в воду. Дом сказал, что в нем девять есть наверняка; но полисмен сказал — поменьше умничай, и Дом промерил омара, а в нем оказалось целых десять дюймов, и они всю ночь хохотали над этим омаром. Тони вспомнил, как он горевал, когда дядя Дом уехал, и слезы выступили у него на глазах. Он вдруг подумал — во что превратилась его жизнь, и подумал про девчонку, и ему стало жалко, что она такая маленькая — и уже воровка. Он чувствовал, что надо бы чем-то ей помочь, предостеречь, — пусть бросит, пока ее не поймали, не исковеркали ей жизнь в самом начале. Ему страшно хотелось сказать ей все, но, когда он вышел к прилавку, она испуганно посмотрела на него — почему он там задержался? Он смутился при виде этих испуганных глаз и ничего не сказал. Она сунула ему монетки, схватила бумагу и убежала из лавки.

У него подкосились ноги. Пришлось сесть. Он хотел убедить себя, что незачем с ней разговаривать, но не мог отвязаться от мысли, что поговорить с ней необходимо. Он спрашивал себя — ну и что? Ворует конфеты, и пусть ворует, да и роль проповедника добра была ему чужда и неприятна. И все же он никак не мог себя убедить, что ему нечего вмешиваться, что он зря считает это своей обязанностью. Но он совершенно не знал, что ей сказать. Обычно он с трудом подбирал слова, вечно заикался, особенно когда случалось что-нибудь неожиданное. Он боялся, что заговорит как малохольный, и она его всерьез не примет. Нет, он должен поговорить с ней строго, определенно, и если она даже перепугается, она поймет, что ей хотят добра. Он никому ничего не рассказал, но часто думал о ней и, когда выходил мыть окошко или подымать штору, оглядывался на девчонок, играющих на улице, — нет ли ее среди них, но ни разу ее не видел. В понедельник, через час после открытия лавки, он уже выкурил целую пачку сигарет: ему казалось, будто он нашел, что ей сказать, и теперь почему-то боялся, что девчонка не придет. А может быть, она и побоится взять шоколадку. Он не знал — кстати это будет или некстати, настолько ему хотелось выложить ей все, что он считал нужным. И в одиннадцать часов, когда он читал «Ньюз», она появилась, спросила цветную бумагу и глаза у нее так блестели, что он отвернулся. Он понял, что она опять собирается что-то украсть. Уйдя в глубь лавки, он медленно открыл ящик, наклонив голову, украдкой поглядел в зеркало и увидел, как она скользнула под прилавок. У него заколотилось сердце, ноги словно гвоздями прибило к полу. Он старался вспомнить, что он собирался сделать, но его сознание походило на темную пустую комнату, и в конце концов он дал девчонке уйти, как всегда, и ее медяки жгли ему ладонь.