Рассказы из долгого ящика - [3]

«Ура!» — мысленно произносит Павлик. Молитва длится недолго, надо успеть. Мгновение смотрит он на бабушку, и что-то коротко шевелится в его в груди, у самого горла — совесть, а может, голод? Одно движение — и хала у него в руках

…Когда бабушка заканчивает молиться и отнимает руки от лица, внук сидит перед нею с набитым ртом, в руке держит последний, на один глоток кусочек еще не остывшей серой булки и бесстрашно, чтоб не сказать нагло смотрит прямо ей в глаза: все, уже наступила суббота, бури не будет аж до послезавтра.

Суббота тянется долго и мирно. Бабушка сидит над своим молитвенником, дед — «отъявленный безбожник, теперь понятно, в кого внук уродился», — продолжает набивать свои гильзы, Павлик до школы успевает сбегать к немцам на развалины, отдает им папиросы и получает — нет, не в обмен, а просто как угощение, по дружбе, восхитительную черную горбушку, посыпанную крупной серой солью…

А в воскресенье наступает возмездие.

— Мамзер! Гонев! Пивоньер! Ойцеспшедавца! — вытаскивает она пыльное словцо из своего далекого польского детства. — Фашистский кормилец!

— Буржуина! Богомолка! Я Сталину напишу!

Писать Сталину не пришлось. Написали соседи. И написали правду. Действительно, какие-то дальние Бродские прислали из Америки посылку — баночку с каким-то жиром («Некошерный» — покрутила носом бабушка и отдала жир соседям, они-то и написали), коробочку с солеными орешками, пакет мацы — его бабушка бережно спрятала в буфет и заперла на ключ, — и еще какие-то одежки, довольно поношенные. Этого хватило, чтобы маму выгнали с работы — завод-то номерной. Из квартиры, правда, не выселили — все-таки вдова солдата.

Жизнь стала совсем голодной. Немного помогала тетя из Одессы, сестра мамы, бабушкина младшая дочка, — то скумбрии малосольной подкинет, то помидоров; немного — дядя из Вильнюса, мамин старший брат. Он больше деньгами помогает, понемногу, зато каждый месяц. Да еще дедушкины папиросы — это все. Здоровым голодно, не говоря уж о Павлике.

— Не было бы хуже, — как молитву, произносит каждый день бабушка.

А сахарная болезнь не сахар. Стало трудно учиться, и Павлик перешел в другую школу, а спустя четыре года и ее оставил: начали отказывать глаза. Мама решила везти его в Одессу, к тете. Там, говорят, есть профессор — светило. Возвращает зрение в самых тяжелых случаях. И вот сборы в дорогу. Распороли дедушкин старый пиджак, перелицевали, но он оказался на Павлика узок, мама целый вечер расшивала, вставляла какие-то полоски. Между тем мама ведет интенсивную переписку с одесской сестрой — надо же стать на очередь к светилу — и с вильнюсским братом — как ни крутись, а денег на поездку взять негде.

Бабушка Мирьям в сборах участия не принимает и вообще ведет себя странно. То подолгу себя в зеркале рассматривает, чего прежде за нею не водилось, то вдруг стала себе какие-то примочки на глаза делать, компрессы из трав, из чая, даже лимон притащила с базара для этих примочек. И это бабушка Мирьям, которая в ее-то годы без очков своим сыновьям письма пишет и видит в окно, когда мама только поворачивает от угла к дому.

Вот Павлик уже почти ничего не видит, а она все продолжает шипеть на него — «пивоньер, безбожник», хотя он давно уже не пионер, вырос.

Накануне отъезда бабушка всех удивила:

— Еду с вами, — непререкаемым тоном заявила она.

— Только тебя мне там не хватало, — без паузы отзывается мама. Она уже вконец извелась с этой поездкой и спокойно слова сказать не может. Даже ежедневный укол сыну проходит под горькие сетования и упреки судьбе.

— А чем я тебе помешаю? — миролюбиво спрашивает бабушка. — В конце концов, у меня там тоже дочка, хочу к ней. И вообще, поезд для всех, кто хочет, тот и едет. Я и не собираюсь в ваши дела там лезть. Одесса — это же курорт. Я еду на курорт. Могу раз в жизни?

Бабушка долго копается в своем большом, заменяющем сундук, чемодане. Собирает тощий узелок, складывает в сумку молитвенник в кожаном переплете с застежками («теперь таких не делают»), оба своих платья, немного белья, какой-то незамысловатый подарок одесской дочери.

…В больницу Павлика взяли сразу. Он остался, мама пришла домой одна, бросилась на продавленный диван и зарыдала в голос. Сестра горестно раскачивается, глядя на нее, а бабушка сидит безучастно и, как всегда в последнее время, внимательно рассматривает себя в зеркале. Потом она с видимым удовлетворением кивает своему отражению, достает из сумки тощенький узелок и тихонько, бочком движется к двери. В такой момент?!

— Мама, ты куда? — хором спрашивают дочери.

— Как куда? На пляж. Я же на курорте, — легким тоном отзывается бабушка и неслышно закрывает за собой дверь.

— Профессор, посмотрите на меня внимательно, — старушка в синей сатиновой кофте и тугой белой косынке заглядывает в лицо светила заискивающе и просительно. — Вы видите, у меня с внуком одни глаза, всю жизнь нам это говорили. Только у меня совсем здоровые. У меня даже очков нет. Профессор, я уже видела в жизни больше, чем хотела. Мне хватит. Возьмите мои глаза, профессор, поставьте их внуку…

Пятница. Бабушка Мирьям с утра торопит время. Наступит вечер, придет суббота — и она, сотворив молитву, подойдет к внуку и положит на его ладонь теплую халу.