Рассказы из долгого ящика - [5]

— Вась, я первое, че в своей жизни помню, — это как мы в поезде ехали, а вокруг бомбы падали. Еще помню, как кричала все, звала: «Инна, Инна!», а кто за Инна, почему Инна — убей, не знаю.

— Ну, дак все и сходится, — обрадовался участковый. — Разыскивает вас, Наталья Федосеева-Минская, ваша кровная семья: отец Михаил, сестра Инна и брат Сергей, — Васька даже встал, осознав всю важность момента. — Вот запрос, распишитесь, вот адрес, а вот и фотокарточки, тут вы с отцом и сестрой, а тут они уже с братом — его в те поры еще и в проекте не было, — осклабился милиционер.

…Тесто перестояло, лезет из квашни на лавку, печка выстыла, в доме немыто-неметено, а Наталья с бабой Маней до самого вечера просидели над фотографией. С нее смотрит на них плотный мужчина, с лысой блестящей головой, с горьким прищуром темных глаз под густыми черными бровями, тонкогубый и, видать, неулыбчивый. В сером пиджаке и галстуке. Рядом женщина, натальиных, примерно, лет, тоже, как и Наталья, волосом белесая, светлоглазая, одета по-городскому, нарядная, при серьгах и руки в перстнях, а ногти длинные, как у фабричной бухгалтерши Таисии. И парень — лет тридцать, чубатый, черноволосый, на яицких чубом смахивает, хитрован, видать. Как это они, такие разные, все собрались под одной фамилией, Бог весть. И бумага. Мол, семья Липских — Михаил Григорьевич, его дочь Инна Михайловна и его сын Сергей Михайлович — «после длительных поисков на основании ответов официальных организаций…» считает, что нашла утерянную в годы войны дочь Наталью Михайловну Липскую, 1939 года рождения, ныне проживающую в городе Уральске под фамилией Федосеева. И еще письмо от руки, буквы дрожат и чернила расплылись: «Приезжай, доченька Тала, повстречаемся еще при этой жизни. Твой счастливый отец».

Баба Маня то попритихнет, а то опять причитать начинает:

— Охти мне, Господи, это сколько ж человек пережил, родного дитя сорок лет искамши! Сколько ж это горя земля грешная носит!..

И опять примолкнет-пригорюнится. Мало время пройдет — а она с другого боку заходит: — А нас-то ты на кого ж оставишь? Я-то совсем, гляди, плоха, с хозяйством не управлюсь, где уж в мои года! А Павел — день-деньской на рыбе мотается, какой с него хозяин, только и дела, что щей похлебать, да завтра на работу…

Павел, и правда, как всегда, пришел затемно. Наталья подала умыться с ковша, стояла, как всегда, с полотенцем наготове. Молчала, да учуял чего-то, не первый десяток чай рядом. Умылся, отфыркался, сколько-то помолчал терпеливо.

— Ну, давай, выкладывай, кака беда догнала?

Только Наталья рот открыла, баба Маня — вот она:

— Да ты погоди, не обмирай, может, и не беда еще, может, радость. Натальина родня отыскалась — отец да брат с сестрой, к себе зовут… В гости, — неуверенно пояснила старая.

— Погоди, бабань, дай нам с женой разобраться. Когда ж это ты их искать стала, что я и не учуял.

Наталья, как всегда, хотела было оправдываться, мол, не я искала — меня нашли, а я — ни сном ни духом. И тут в первый, может, раз за всю ее замужнюю жизнь, да и за всю жизнь, сколько себя помнит вообще, обдало ее горечью несправедливости, тугая обида толкнула в сердце, брызнула слезами и гневом.

— Я что, на сторону когда глядела?! Я что, хвостом когда мела?! Ты как со мной разговаривашь? Я те не Жучка подзаборная, у меня, может, родной отец есть, есть кому заступиться! — а дальше горло сдавило и слова не сказать.

Павел опешил, онемел — так не похоже было это на спокойную, невозмутимую Наталью. Баба Маня — та сразу в обиду: мол, не я ли тебе всею жизнь заступницей была! Одно слово, покуда не остыли — петушиный бой в доме.

Однако подустали, замирились, заговорили поразумней.

Наталья взяла у дочки листок бумаги, вставочку с пером, села отписывать письмо. Только и вывела: «Дорогие мои…», а дальше — ни с места. Мало, что не найдет, как к ним обращаться, так и про что писать — ума не приложит. Всю жизнь в письме не опишешь, а что дети здоровы, да когда корове телиться — про это им неинтересно. Так и сидела молча над листком и сама не заметила, как мокрую дорожку на бумагу накапала.

— Неча долго думать, надо ехать, — первым заговорил Павел. — Велико дело хозяйство, управимся. Как-никак — отец! Поезжай. Гостинцев собери: сала, меду, икры — с той еще путины осталось, пряжи тонкой — бабка еще напрядет. Чтоб знали, что не бедна родня приехала.

Баба Маня горячо поддержала:

— И то верно, поезжай, голубка, погляди, себя покажи — пусть порадуются, така дочка готова досталась, — не сдержала горчинку…

На минском вокзале Липские изо всех отличались: все с цветами и стояли наособицу, подальше от поезда, у большого окна, как в раме. И точно, как на фотографии. Только отец показался постарше и ростом пониже, чем думалось. Наталья шла к ним, замедляя шаги, стараясь унять дрожь, а сердце гулко стучало в горло, забивало дыхание. Подошла и молча встала перед ними — мол, вот она я, какая есть. Долго ли помолчали — и все вдруг зарыдали в голос и бросились обнимать ее: «Талочка, наша Талочка, талая капелька!» Наталья окаменела. И рада бы обрадоваться, заголосить со всеми вместе, да нейдут слова и сердце молчит, только из горла выскочить готово. Потом поехали на кладбище, на могилу матери.