Рассказы из долгого ящика - [6]

Наталья читала, что написано на памятнике, а душа ее все молчала, ничего не ворохнулось внутри, как на митинге у памятника Ленину на Первое Мая. Только сама себя жалела: «Что ж я за бесчувственная такая! А если б это я свое дитя потеряла и потом нашла!» — тут только слезы и брызнули.

Понемногу научилась «папа» выговаривать, с сестрой Инной по городским магазинам ходила, гостинцы домой покупала, раз в театр пошли — вот где Наталья от души выплакалась, на чужие беды вчуже глядя.

Потом все две недели, что гостила, была Наталья сама не своя. На вопросы всякие отвечала, мол, хороший ли муж да послушные ли дети, да со свекровкой как уживаешься, да не болеешь ли чем, ну и всякое еще. А сама, как кукла с пружиной, — все делала, как положено, только без души, будто во сне.

Жизнь проходит быстро, дни тянутся медленно, однако всему приходит конец. И эти две недели пролетели, и вернулась Наталья домой, нагруженная подарками, новыми городскими одежками, гостинцами из столичных магазинов. Наскоро обняла домашних, наскоро раздала привезенное и, едва переодевшись, обежала всю усадьбу, корову огладила, курицам пшена сыпнула, вокруг поленницы обежала, ворота проверила — не скрипят ли, кошке плеснула молока, тогда только вздохнула вольно: «Ну вот я и дома!» Тут и баба Маня свои морщинки распустила: «Касатка, как же мы без тебя тосковали, и не сказать! Ну, отдохни, отдохни, родимая, умаялась, поди, после все расскажешь».

А что рассказывать?

— Что рассказывать, баб Мань, вроде, все ладно, и приняли с любовью, и за свою признали. Есть у меня теперь родня кровная, не сирота я больше. Только че скажу, — перешла на шепот, — одной тебе, гляди, помалкивай… Евреи они. Все у них не по-нашему. И едят не как мы: рыба-мясо — сладкие, а печенье соленое, и названия все — не выговоришь. Одно слово — не русские…

— А не русские, дак, по-твоему, и не люди? — вскинулась баба Маня, и проглянула из ее старческих глаз прежняя Манефа Гурьевна. — У нас вон на том конце татары живут, вместе с Павлом твоим в одну школу ходили, вместе армию служили, рыбацкое дело не хуже его делают. И учат вас и учат — то школа, то касамол, а вы все те же, что и в мои года были. Я сама-то родом не яицкая, я с Волги. Как сюда муж привез, все соседи смотреть ходили, будто у меня не оттудова ноги растут. Оттудова же. А теперь эвон и ты туда же — не русские. Раз они не русские, дак и ты, выходит, не русская, а ничего, жизнь живешь не хужей других. Ишь ты, у них не по-нашему! А может, это у нас не по-ихнему? А от кровных отрекаться — грех, хоть кто б ни были.

— Баб Мань, да кто отрекается, я, что ли? Я не отрекаюсь, ну как тебе втолковать! не отрекаюсь, а… приречься не могу. Я и рада бы, да… не легла душа — и все тут. Они люди хорошие, и меня за свою держат, и старый все в глаза заглядывает, а вот — хоть режь, не свой.

— Ну, живи, как знаешь, никто тебя не неволит, никто из дому не гонит. Как жили, так и дале будем. Твой отец-то, не мой. По мне — и без них не худо было, и с имя бы не плоше. Гляди сама…

Так с той поры и пошло: как отпуск — Наталья к родне. Дочку с собой возила, сын карточку с армии прислал — и его показывала. И попривыкла. Может, не так уж полюбила, однако дорожить стала — родня, защита. Хоть и не все ладно складывалось. Вроде те же люди, а совсем другие. Лето пришло — сестра пишет, поедем, мол, вместе к морю — отдыхать. Летом — и отдыхать! Тут самая работа: огород, овец стричь, всяк запас готовить. Да мало ли. Как живет — ничего не понимает. Ну, все ж таки сестра, родная кровинка.

А тут новая напасть: баба Маня вдруг с Богом замирилась, да давай и Наталью мирить.

— Ты что ж это, отца родного знать не хочешь, хоть бы в гости позвала!

Стыдоба, словно мы нищие какие, зови-ка, пусть приезжает!

Ну и приехал. Пожил мало время, огляделся, раз встал пораньше, собрался, да говорит: дела, мол, у нас такие, что собираемся мы всей семьей за границу уезжать, насовсем. На историческую родину. И как ты наших кровей — то и тебе с нами можно. Подумай и решай. Само собой, с детьми и с мужем, все вместе…

С тем и уехал.

Уж месяц тому, а может, и боле. Вот баба Маня и ходит вокруг снохи, круги описывает — что, мол, решать будешь. А чего решать? Оно само все решилось. Две жизни, сказано, никто не живет. Жила без них — и дальше проживу. А сердце болью исходит. И чего, спрашивается, ее искали, зачем нашли? Только душу всю перевернули. Второй раз сиротой оставили. Днем в заботах — вроде и ничего, а ночь придет — сна нет. До рассвета все с ними разговоры разговаривает, прощается. Да таково больно! Видно, все ж не водица кровь людская, не зачеркнешь, не забудешь. Прикипела душа, и сама не заметила, как. И видится Наталье долгая ее жизнь, как единый день — кухня, да хлев, да фабрика — и опять кухня… И всюду вопрошающее око бабы Мани: ну, сношенька, что решила?..

ШУЛЯ

— Дай шекель! — интонация требовательная, не допускающая отказа. А речь невнятная, будто полон рот горячей овсянки.

Роюсь в кошельке, достаю шекель. Никакого «спасибо» в ответ. Смотрит подозрительно, чтобы не сказать враждебно. Сколько ей может быть лет? Как минимум под пятьдесят. Кургузая юбчонка — по самое некуда — топорщится на крутых боках, ноги перевиты фиолетовыми веревками вен, волосы почти того же цвета, что и эти вены, а на щеках два аккуратно нарисованных круга свекольного отлива — и где только люди выискивают такие дикие краски?