Рассказы из далекого прошлого - [76]

— Monsieur, une revolte! le peuple sest assemblé… quʹ allons nous faire?

Я поднялся въ коляскѣ и обратился къ камердинеру:

— Жакъ, мы будемъ защищаться!

— О, мосье! французъ умѣетъ защищать свою свободу и свою жизнь!

Мы двигались тихо, сохраняя свою боевую позицію. Экипажъ приблизился къ громадной толпѣ. Къ моему удивленію, вмѣсто проявленія непріязненныхъ чувствъ, она обнажила головы, и кто-то изъ среды нея выдвинулся, держа въ рукахъ деревянное блюдо съ хлѣбомъ и солью. Въ тотъ же мигъ на колокольнѣ раздался торжественный звонъ. Это бунтовщики встрѣчали своего барина, проживавшаго нѣсколько лѣтъ на чужбинѣ.

Признаюсь, нашъ мужичокъ еще далекъ отъ заморской культуры, но онъ величавъ въ своихъ прадѣдовскихъ обычаяхъ.»

IV.

Комната, занимаемая Драницынымъ въ тюрьмѣ, была небольшая, всего семь шаговъ въ длину и пять въ ширину. Стѣны ея, когда-то окрашенныя въ бѣлый цвѣтъ, отъ времени закоптились и покрылись въ разныхъ мѣстахъ пятнами. Единственное окно, освѣщавшее казематъ, находилось высоко надъ деревяннымъ поломъ и на половину было замазано мѣломъ. Солнечный свѣтъ, точно воръ, робко заглядывалъ въ верхнія стекла. Въ комнатѣ находились: собственная кровать арестованнаго съ тюфякомъ, одѣяломъ и подушками, два стула и два стола, тоже принадлежавшіе Драницыну. На одномъ изъ столовъ валялись книги и письменныя принадлежности, а на другомъ стояло нѣсколько закупоренныхъ бутылокъ содовой воды. Левъ Львовичъ то и дѣло пилъ воду и бѣгалъ, какъ мышь, изъ угла въ уголъ, закинувши назадъ руки. Голову онъ, какъ гусь, вытягивалъ кверху. Нерѣдко онъ разговаривалъ въ слухъ самъ собою. Увѣренный въ томъ, что за нимъ нѣтъ особенной вины, кромѣ того, что онъ посѣтилъ польскую сходку и не донесъ о ней правительству, Драницынъ не особенно печалился за свою судьбу. Самое большое, что его ожидало, это административная ссылка въ какую-нибудь дальнюю губернію Европейской Россіи. Главнымъ образомъ, его терзала невозможность скоро увидѣть заграничную жизнь. Онъ привыкъ къ постоянному обмѣну своихъ мыслей съ людьми; привыкъ ежедневно слышать новости изъ общечеловѣческой дѣятельности, трактовать о нихъ, какъ о собственномъ личномъ дѣлѣ. Въ Германіи у него осталась жена, хотя русская по рожденію, но иностранка по убѣжденіямъ и наклонностямъ. Ему и думать нечего было о томъ, чтобы она рѣшилась раздѣлить съ нимъ грядущую ссылку. Все это, конечно, раздражало Льва Львовича и пробуждало въ немъ сознаніе, что гдѣ рубятъ лѣсъ, тамъ и щепки летятъ.

«У насъ, разсуждалъ онъ, хоть и казнятъ, но не въ такомъ количествѣ, какъ на Западѣ. Въ 1848 году, за венгерскій мятежъ, въ Австріи разстрѣляли и повѣсили нѣсколько тысячъ человѣкъ. А можетъ ли быть то же въ Россіи? Духъ нашъ не выдержитъ систематическихъ жестокостей. Но отчего? Таится ли мягкость въ природныхъ качествахъ русскаго, или является результатомъ его православной вѣры? Вотъ вопросы, надъ которыми я никогда не думалъ, а о которыхъ интересно поговорить бы съ Уральцевымъ. Гдѣ онъ, бѣдняга? И что его ждетъ? Не сидитъ ли онъ, какъ и я, въ этой крѣпости, основанной когда-то совсѣмъ не для помѣщенія арестантовъ, а для защиты отъ нашего же „Россійскаго царства“».

Драницынъ выпивалъ содовой воды, сдабривая ее рейнвейномъ, глядѣлъ на свой хронометръ и переходилъ отъ отвлеченныхъ вопросовъ и мыслей къ самымъ прозаическимъ:

«А, что нейдетъ мой Жакъ и не несетъ мнѣ завтрака? Что-то онъ принесетъ?» Левъ Львовичъ крѣпко потиралъ руки, предвкушая удовольствіе сладко поѣсть. Онъ увѣрялъ, что ѣсть умѣютъ только въ Россіи, а за границей народы живутъ впроголодь. Это обстоятельство настолько имѣло для него важность, что, соскучившись иногда о своемъ отечествѣ, Драницынъ мечталъ, что въ Россіи онъ отомститъ иностранцамъ за голодъ, который у нихъ испытываетъ. И, вотъ, нашъ западникъ, проѣздомъ черезъ Москву, бѣгалъ, какъ сумасшедшій, по ея отдаленнымъ закоулкамъ, жадно вдыхалъ родные міазмы, а день кончалъ за обѣдомъ въ купеческомъ клубѣ. Послѣдовательно, не торопясь, онъ обходилъ громадный закусочный столъ, оказывая тщательное вниманіе всѣмъ предметамъ русскаго объяденія. Послѣ сытаго стола, отдыхая въ клубномъ саду за бокаломъ старушки Клико, Левъ Львовичъ произносилъ соннымъ голосомъ:

«Хорошо въ Россіи ѣдятъ, но оттого и мало думаютъ».

V.

Однажды, когда Драницынъ сидѣлъ за кровавымъ ростбифомъ и запивалъ его подогрѣтымъ лафитомъ, онъ услышалъ, что тяжелый замокъ у его двери кто-то отпираетъ. Вошелъ юный караульный офицеръ и сказалъ, что пришла посѣтительница, княжна Опочиньева. Арестованный вскочилъ съ непрожеваннымъ кускомъ и съ обвязанной шеею салфеткой.

— Можно ее сюда просить? обратился онъ къ офицеру. Тотъ съ любезностью пожалъ плечами.

— Для васъ можно, но въ моемъ присутствіи.

— Сдѣлайте одолженіе, у насъ секретовъ нѣтъ. Это моя кузина.

Вошла Наташа, нѣтъ… не Наташа! Блѣдная, исхудавшая, съ желтоватымъ лицомъ, съ лихорадочно горящими глазами, въ глубокомъ траурѣ, съ длинной вуалью на высокой шляпкѣ, княжна представлялась какимъ-то таинственнымъ привидѣніемъ. Давно ли она была беззаботною рѣзвушкой, и что горе сдѣлало съ нею? Драницынъ невольно воскликнулъ: