Рассказы из далекого прошлого - [75]

— А, панъ Кочубовскій! Милости просимъ!

Адамъ Казиміровичъ зашатался. Еслибъ не жандармы, онъ навѣрное упалъ бы. Одновременно съ нимъ арестовали и его унтеръ-офицера.

Кочубовскій былъ введенъ въ ту небольшую зальцу, въ которой еще недавно поляки столь шумно праздновали свою грядущую побѣду надъ русскими. Въ комнатѣ царилъ безпорядокъ, на полу виднѣлись раскрытые чемоданы, наполненные книгами и бумагами. Слышался громкій разговоръ. Въ немъ принимали участіе губернскій прокуроръ, судебный слѣдователь, губернаторскій чиновникъ и самъ полковникъ. Онъ обратился къ Кучубовскому:

— Ну, панъ, предпослѣдній актъ трагедіи оконченъ. Занавѣсъ опущенъ, и вы поздно явились въ качествѣ актера. Намъ все извѣстно. Грустно, что приходится васъ арестовывать. Вы, кажется, кадетъ?

Адамъ Казиміровичъ молчалъ, мысли скакали въ его головѣ съ быстротою пушечнаго ядра. То ему мерещился ярко освѣщенный княжескій домъ, увлекающая мазурка съ Наташей, то мрачный казематъ въ крѣпости, то висѣлица съ качающеюся веревкой. Онъ, наконецъ, едва выговорилъ:

— Полковникъ, везите скорѣе меня куда-нибудь. Я ничего не скажу.

II.

Надъ рѣкою Волжанкою высится двухъэтажный дворецъ, окруженный съ трехъ сторонъ густымъ садомъ, а съ четвертой выходящій на соборную площадь. День и ночь около дворца происходитъ суматоха. Экипажи подъѣзжаютъ и отъѣзжаютъ отъ него. У широкаго подъѣзда толпятся лакеи въ красныхъ ливреяхъ, у будокъ стоятъ парные часовые. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ во дворцѣ поселился генералъ Зетъ, съ званіемъ временнаго генералъ-губернатора и облеченный почти неограниченной властью. Онъ занялъ царскія комнаты, и къ мѣстному военному губернатору относился оффиціально. Генералъ Зетъ былъ лѣтъ сорока, высокаго роста, поджарый, съ рыжеватыми волосами, съ небольшимъ завитымъ хохолкомъ, съ висками, причесанными напередъ. Лицо его было нѣсколько красновато, а сѣрые глаза блистали холодной сталью. Никто не слышалъ, чтобы генералъ Зетъ возвышалъ голосъ, дѣлалъ кому-нибудь выговоръ, а, между тѣмъ, кругомъ раболѣпно исполнялись только его воля, только его слово. Генералъ не былъ нелюдимымъ. Онъ сдѣлалъ визиты значительнымъ лицамъ города и охотно посѣщалъ нѣкоторые дома по вечерамъ. Въ Приволжскѣ даже ходила такая каррикатура. Богатый залъ съ колоннами. Молодая, красивая хозяйка встрѣчаетъ генералъ-губернатора. Въ отдаленіи, изъ-за колоннъ, выдѣляется обезьянья фигура мужа, смотрящая со страхомъ на шествующаго гостя. И какъ было его не страшиться! День и ночь привозились изъ сосѣднихъ губерній военныя и штатскія лица и препровождались на крѣпостную гауптвахту, находившуюся недалеко отъ дворца. Арестованные разсаживались по отдѣльнымъ камерамъ, къ которымъ былъ приставленъ самый строгій караулъ. Въ казематѣ очутились не только Кочубовскій, капитанъ Кастальскій, но и профессоръ Уральцевъ, и нашъ Левъ Львовичъ, задержанный на пароходѣ въ г. Василь-Сурскѣ.

Въ тюрьмѣ Драницынъ потребовалъ бумаги, писалъ трактаты о судьбахъ Россіи въ ея прошедшемъ, настоящемъ и будущемъ. Говорили, что генералъ Зетъ, прочитавъ мечтанія Льва Львовича, сдѣлалъ помѣтку:

«Легкомысленъ, болтливъ, но безвреденъ».

Навѣрно, въ силу приведеннаго, Драницыну было сдѣлано облегченіе въ тюремномъ заключеніи. Ему позволили имѣть свой столъ, читать книги, вести переписку съ семействомъ, принимать родственниковъ. Арестованный широко пользовался даннымъ снисхожденіемъ, по цѣлымъ часамъ составлялъ меню завтраковъ и обѣдовъ, пилъ неисчислимое количество содовой воды, поручалъ Жаку разыскивать высокаго качества старый рейнвейнъ. Такіе любопытные факты даютъ намъ право ознакомить читателя съ біографіей Льва Львовича. Вотъ, что онъ о себѣ показалъ слѣдственной комиссіи:

ІII.

«Отецъ мой былъ родовитый, богатый дворянинъ, занимавшій кресло московскаго сенатора. Я его не помню, но молва о немъ говоритъ, какъ о добромъ, хотя и властномъ человѣкѣ. Меня воспитывала мать, женщина суровая и фанатически преданная церкви. Она отнимала у меня волю, подавляла во мнѣ самостоятельную мысль, задерживала естественные порывы возраста. По окончаніи мною гимназіи, мать не желала пускать меня въ университетъ, а увѣряла, что я буду впослѣдствіи хорошимъ архіереемъ. Чтобы подойти къ задуманной цѣли, она купила мнѣ келью въ пустынѣ, близъ Приволжска, и требовала, чтобы лѣтомъ, вмѣсто дачи, я обязательно въ ней проживалъ. Судите, что происходило въ моей душѣ. Не могу дать отчета, какое чувство во мнѣ преобладало въ отношеніи къ матери. Высокая, статная, худощавая, всегда въ черномъ платьѣ, въ бѣломъ чепцѣ на головѣ, она казалась мнѣ грознымъ призракомъ, имѣвшимъ назначеніе терзать мою молодость. Я трепеталъ при одномъ ея видѣ. И вдругъ она скоропостижно умерла. Я получилъ не только свободу, но и богатство. Жизнь, со всѣми ея благами, широко раскрылась передо мною. Первымъ моимъ дѣломъ было бросить ту страну, въ которой я столько выстрадалъ. Оставивъ свои имѣнія на руки управляющихъ, я умчался за границу, гдѣ и пріютился въ скромномъ Геттингенѣ. Во мнѣ явилась жажда проглотить разомъ то, что мною было упущено. Въ Геттингенѣ я встрѣтилъ много русскихъ людей, бѣжавшихъ, подобно мнѣ, изъ Россіи. Мы говорили о ней, какъ о больномъ организмѣ, а наши профессора сравнивали порядки моей родины съ турецкими порядками. Мы всѣ читали Герцена, знакомились съ философіей Фейербаха, съ соціалистическимъ ученіемъ Маркса, Лассаля, Прудона, Конта, съ матеріализмомъ Бюхнера, съ новыми взглядами на происхожденіе человѣка Дарвина. Что изъ меня должно выйти? Я и до сихъ поръ думаю, что, такъ называемые, западники правы въ своихъ сужденіяхъ. Старые порядки должны умереть. Россіи слѣдуетъ сдѣлаться европейскою державой. Цивилизація одна: это — цивилизація Запада. Другой цивилизаціи, двигающей впередъ человѣческую мысль, нѣтъ. Искусство и наука создались въ Европѣ. Какъ же мы, русскіе, можемъ ея избѣжать и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прогрессировать въ политической и духовной жизни? Я этого не понимаю. Отмѣна крѣпостного права дала толчокъ нашему государству, пробудила въ немъ новыя надежды, открыла новые горизонты желаній. Какъ же вы ихъ остановите, когда они вызваны вами самими? Я не революціонеръ. Правда, я имѣлъ глупость разъ попасть на польскую сходку, и радъ былъ, что во́-время изъ нея удалился. Оставаясь въ предѣлахъ легальности, я полагаю, что не дѣлаю преступленія, если желаю, чтобы мое отечество безповоротно вступило на цивилизованный путь! Впрочемъ, признаю, что на Западѣ совсѣмъ не знаютъ Россію. Передъ послѣднимъ моимъ пріѣздомъ на родину, русскіе эмигранты меня увѣряли, что жить въ ней опасно, что крестьяне въ ней бунтуютъ, что безъ оружія помѣщикъ не можетъ проѣхать по проселочнымъ дорогамъ. Попавъ въ Приволжскъ, я, до отправленія въ деревню, запасся револьверомъ и вооружилъ имъ своего камердинера, француза Жака. Ѣду съ нимъ въ свое Радушино, а револьверъ все время держу въ рукахъ. Дорогой съ нами ничего не случилось, но близъ своего села мы завидѣли толпы народа. Мой Жакъ обратился ко мнѣ и сказалъ: