Рассказы из далекого прошлого - [18]

Спящая Дуброва огласилась неистовыми криками кутящаго люда. Собаки громко выли и лаяли. И этотъ концертъ, единственный въ мірѣ, разносился эхомъ по окрестности версты на двѣ. Наши сердца трепетали, а мысли пьянѣли и путались…

Бѣлая заря посеребрила верхушки дубовъ и прокралась на зеленую поляну, представлявшую странное зрѣлище. Подъ деревьями валялись вразсыпную собаки и дремали охотники съ бичами въ рукахъ. Верховыя лошади, спутавшись вмѣстѣ и, положивъ морды на спину другъ другу, забылись также въ сладкомъ снѣ. Профессоръ лежалъ на коврѣ врастяжку, а его голову обнималъ одной рукой Охлопьевъ, а другою сжималъ опороженный стаканъ. Выглянуло уже и солнце изъ-за лѣсной чащи, зазвенѣли между вѣтвями птичьи голоса, въ воздухѣ стало тепло, а воинственный Охлопьевскій лагерь еще не пробуждался. Его спокойствіе нарушилъ верховой, посланный отцомъ изъ деревни, очевидно, безпокоившимся о моей судьбѣ съ Нордстремомъ. Всѣ очнулись разомъ.

VIII.

Года два спустя послѣ описанныхъ событій, Охлопьевъ получилъ большой казенный пакетъ съ бумагами. Въ одной изъ нихъ сообщалось о смерти мужа Ираиды, Михайлы, а въ другой значилась его предсмертная исповѣдь. Въ ней Михайла признавался, что нажилъ честными трудами большой капиталъ, который онъ распредѣляетъ такъ: сумму, данную Охлопьевымъ, возвратить ему съ процентами, такъ какъ чужое добро онъ въ могилу уносить не желаетъ; остальной капиталъ вручить роднымъ племянникамъ, сыновьямъ его родного брата. Объ Ираидѣ Михайла упоминалъ, что въ деньгахъ она не нуждается, но что ей слѣдовало бы быть не за нимъ; что «пава во̀рону не подруга». При исповѣди оказалась приложенною собственноручная записка отца Антона Антоновича. Она относилась къ тому времени, когда Михайла избилъ свою жену, и не хотѣлъ въ томъ раскаяться, несмотря на угрозы барыни — быть высѣченнымъ. Старикъ писалъ:

«Смирись, Михайла. Просить прощенія у жены, оскорбленной тобою, есть дѣло доброе, угодное Богу. Вынужденъ сказать тебѣ, что Ираида не простая баба, а дочь моя, прижитая отъ покойной Кати. Ты долженъ былъ догадаться объ этомъ уже потому, что слишкомъ много получилъ за нею: и вольную, и капиталъ. Я и въ будущемъ не оставлю тебя и Ираиду. Смирись, Михайла, покайся, а безъ воли барыни и пропадешь, и погубишь жену».

Долго сидѣлъ въ раздумьи надъ письмомъ Охлопьевъ. Онъ былъ пораженъ открытіемъ, что Ираида его кровная сестра, и что онъ жилъ, какъ мужъ, съ родною сестрой. Хотя Антонъ Антоновичъ не былъ человѣкомъ религіознымъ, не боялся Божескаго наказанія, но тайный ужасъ охватывалъ невольнаго преступника при одной мысли о поруганіи природы. Въ Охлопьевѣ было оскорблено то нравственное, святое чувство, которое присуще человѣку, имѣющему живую душу, несмотря на то, вѣрующій онъ или нѣтъ. Но инстинкты животной жизни также сказывались въ Охлопьевѣ. Они-то и внушали ему гнусныя думы: скрыть роковое письмо отъ Ираиды и обвѣнчаться съ нею.

Благородныя соображенія, однако, взяли верхъ надъ низменными поползновеніями. Баринъ свистнулъ и приказалъ бомбардиру позвать Ираиду. Ираида читала письмо и сперва ничего не поняла. Строчки мелькали передъ ея глазами, руки тряслись, въ виски било. Наконецъ, когда для нея уяснился весь смыслъ, хранившійся въ ничтожномъ лоскуткѣ бумаги, она вскинула на Антона Антоновича тѣ чудные, голубые глаза, которые такъ рѣдко были видимы. Въ ихъ выраженіи ясно читалась будущая судьба обоихъ существъ, невинныхъ въ своихъ преступленіяхъ. Это напряженное состояніе продолжалось не болѣе минуты. Сильная воля, таившаяся въ Ираидѣ, поборола порывы страха, любви, недоумѣнія. Скрестивши кисти рукъ, она твердо проговорила:

— Несчастные мы оба. Что̀ намъ дѣлать? Что̀ намъ дѣлать? Продолжать жить, какъ мы жили, немыслимо. Я любила и люблю тебя! Божья душа въ тебѣ сидитъ, хотя ты ни во что не вѣришь. А Богъ есть, и это Онъ посылаетъ намъ тяжелое, но заслуженное испытаніе. Я ему повинуюсь, и тебѣ больше не жена! Какъ я могу ласкать тебя; какъ смѣю согрѣвать тебя, добраго, честнаго на своей груди, когда ты братъ мой по рожденію, по крови!

Ираида тихо опустилась передъ растерявшимся Охлопьевымъ, и, увлеченная потокомъ охватившихъ ее чувствъ, продолжала:

— Я люблю тебя! Люблю моего желаннаго, несравненнаго! Безъ тебя я не понимаю прелести жизни, ея сокровенныхъ благъ. Ты раскрылъ передо мною таинственную книгу природы; ты далъ мнѣ новый міръ высшихъ ощущеній. О, благодарю тебя за все! Ты мнѣ больше, чѣмъ человѣкъ, ты для меня что-то высшее послѣ Бога…… Но, Господи! Жить съ тобою послѣ того, что мы узнали, нѣтъ моихъ силъ! Да я и не смѣю этого сдѣлать. Любовь тогда благодатна, когда ея голосъ доходитъ до небесъ, когда всѣми изгибами души мы чувствуемъ Бога!.. Антонъ Антоновичъ! прости меня, но благослови мое рѣшеніе… Я иду въ монастырь! Только тамъ, въ его стѣнахъ я найду необходимое успокоеніе….

Ираида склонила голову на колѣни Охлопьева и плакала слезами, данными намъ для облегченія истерзаннаго сердца. Плакалъ вмѣстѣ съ нею и Охлопьевъ, тотъ Охлопьевъ, который смѣялся надъ всѣмъ, что носило на себѣ печать слабости, мягкодушія. Въ первый разъ въ немъ заронилась мысль о томъ, что есть надъ нами нѣчто Высшее, Неуяснимое, чьей воли ни предвидѣть, ни отвратить нельзя, что тайно управляетъ нашими судьбами, разбиваетъ въ прахъ наши горделивыя мечты и суетные разсчеты. Уста Охлопьева безсильно лепетали: