Рассказы - [20]

В глаза ему бросились вдруг светящиеся цифры электрического календаря: «7, понедельник». Какая нелепость! Он решил не обращать внимания. И именно в эту минуту просторный зал аэропорта заполнился вновь прибывшими пассажирами. Среди них Ривера увидел юношу и ощутил привычную, давнишнюю нежность. Юноша прошел мимо, не взглянув на Серхио. Он болтал с девушкой в зеленых брюках и черных сапожках. Потом юноша отправился в буфет и вернулся с двумя стаканами апельсинового сока. Ривера как завороженный не сводил с них глаз, усевшись неподалеку на диване.

«Брат говорит, что мы пробудем здесь около часа», — сказала девушка. Юноша вытер губы платком. «Мне хочется поскорее приехать». — «И мне тоже», — ответила девушка. «Ну, так ты напиши мне. Кто знает, может, и увидимся. В конце концов, мы ведь будем довольно близко друг от друга». — «Давай сейчас же запишем адреса», — предложила она.

Юноша достал ручку, девушка открыла красную записную книжечку. В двух шагах от них Серхио Ривера сидел неподвижно, крепко сжав губы.

«Записывай, — сказала девушка. — Мария Элена Суарес, Кёнигштрассе, 21, Нюрнберг. А тебе как писать?» — «Эдуардо Ривера, Лагергассе, 9, Вена-три». — «Сколько ты там пробудешь?» — «Пока что год», — сказал он. «Вот счастливый-то! А отец твой не против?»

Юноша что-то сказал, но Серхио не слышал, потому что в эту минуту по радио все тот же женский голос, но только какой-то надтреснутый, объявил: «Авиакомпания сообщает, что в связи с техническими неполадками рейс № 914 переносится на завтра. Время отлета будет сообщено дополнительно».

Голос умолк, и Серхио опять услыхал юношу: «И потом, он мне не отец, а отчим, понятно? Мой отец умер, давно уже. Погиб в авиационной катастрофе».

ПЯТЬ ЛЕТ ЖИЗНИ © Перевод Р. Сашиной

Рауль исподтишка взглянул на часы. Так и есть: пять минут первого. Надо сейчас же уходить, а то закроют метро. Каждый раз одно и то же. Когда всем наконец надоедают шутки дурного тона и старые анекдоты, когда тоска по родине переполняет душу и передается другим, кто-либо под ее влиянием, а может быть, просто оттого, что выпил лишнее или бессознательно стремится привлечь к себе внимание, начинает разговор по душам. Или какая-нибудь женщина вдруг хорошеет, делается ласковой, интересной… А то один из ветеранов тертулий, чаще всего анархист старого закала, начнет вдруг рассказывать, увлекательно и, разумеется, с прибавлениями, как бились за каждый дом в гражданскую войну защитники Мадрида. И вот всякий раз, именно когда начинается что-то стоящее, Рауль нарушает общее настроение. Он встает, бережно снимает со своего плеча нежную и энергичную женскую ручку, со смущенной улыбкой говорит: «Что делать? Настал роковой миг» — и начинает прощаться, то есть целовать девушек и хлопать по плечу мужчин. Он боится, что закроют метро. Остальные могут еще посидеть: одни живут близко, у других — весьма, впрочем, немногих — есть машина. Но Рауль не в состоянии позволить себе такую роскошь, как такси, а тащиться пешком чуть ли не через весь Париж от Корантэн-Сэльтон до Бон-Нувель ему вовсе не улыбается (Раулю уже пришлось однажды совершить этот дурацкий подвиг).

Итак, Рауль наконец решился. Взял руку Клаудии Фрейре, доверчиво лежавшую на его колене, и тихонько переложил на спинку зеленого дивана. Но сначала (чтобы Клаудия не обиделась) один за другим перецеловал ее тонкие пальцы. Встал и сказал, как всегда: «Что делать? Настал роковой миг». Пришлось выдержать еще дежурную остроту Аугустина. Тот насмешливо свистнул, закричал: «Наша Золушка должна бежать домой. Ее дом далеко-далеко. Попрощайтесь с Золушкой! Почтите ее минутой молчания. Смотри не оброни туфельку сорок второго размера». Как обычно, все расхохотались. Рауль расцеловал горящие щечки Марии Инее, Клаудии, Натали — единственной француженки в их компании, — неожиданно свежие щеки Ракели и подошел, по заведенному порядку, к хозяевам — типичным боливийцам. Поблагодарил за приглашение, крикнул: «Чао, друзья!» — и вышел.

Похолодало, Рауль поднял воротник плаща. По улице Ренан он почти бежал — и чтобы согреться, и чтобы не опоздать, было уже четверть первого. Он успел к последнему поезду — юркнул в метро, сел в последний вагон, нахохлился, съежился. В вагоне, кроме него, не было ни души, и Рауль ощутил какое-то странное удовлетворение. Проплыли мимо шестнадцать пустынных станций, и наконец — «Сен-Лазар», пересадка. Рауль ехал и думал о том, как трудно работать во Франции писателю-нефранцузу (в данном случае то, что он уругваец, не имеет значения, важно, что не француз). Он должен вжиться в обстановку, понять и почувствовать этот город, этих людей, это метро. И тут же решил, что последний поезд метро — вполне подходящий сюжет. Например, кто-нибудь в силу каких-то неожиданных обстоятельств оказывается на всю ночь запертым в метро. Один. Или нет — лучше с кем-то вместе, а еще лучше — с кем-то, кто ему дорог. Надо придумать еще фабулу, но сюжет, безусловно, годится. Не для него, конечно. Он не знает подробностей, мелочей, пустяков, известных любому парижанину. Писать, обходя их, не упоминая, — это значит наверняка оказаться в смешном положении. Как именно запирают метро? Свет гасят или нет? Сторож какой-нибудь имеется? Кто-то обходит платформы, чтобы проверить, не остались ли где люди? Насколько проще было бы, если б сюжет рассказа развертывался, например, в последнем автобусе № 173, который ходит в Монтевидео от площади Независимости до улиц Италия и Пеньон. И не в том дело, что там он знает все подробности, нет, просто он знает, как сказать главное и какие именно ввести детали.