Расплата. Цена дружбы - [12]

– У тебя что, никого в семье не сажали?

Соня, на ходу, осеклась. Вспомнила отца. Хоть и бросившего ее с мамой, но тем не менее родного. Отец сгинул в лагерях, получив «Десять Лет Без Права Переписки». Народная молва эту зловещую «переписку» совершенно справедливо отождествляла с расстрелом. Соня правду об отце хранила в глубокой тайне. Они некогда с Шаровым договорились молчать о нем, как рыбы. «Не помню, не знаю, не видела. В детстве бросил, и полная амнезия, – поучал Соню герой Халхин-Гола. – Даст Бог, пронесет. А всплывет, не приведи Господи, тогда такую политику гни – слыхала, что враг, и давно отреклась. И вовсе он мне не отец».

– Никого? – немного удивился старшина. – Ну, а у меня, Сонюшка, всю родню вывели. Батю, мамку, дядьев с тетками, брата. – Старшина сжал кулак. Костяшки громко хрустнули. – Брата!

Соня не проронила ни звука. А что ей было сказать? Лицо старшины омертвело.

– А знаешь, за что?

Она покачала головой.

За то, что казаки. И все. Я, чтоб ты знала, с Кубани. Такие места у нас там… сказка, а не места. Реки быстрые, луга зеленые. Житница всей России. К жатве колосья тугие, к земле клонятся. А виноград? А молоко? А сметана? Ложку воткнул, и стоит. Чистое масло. – Старшина перевел дух. Поворошил угли палкой, свернул новую самокрутку. – Так вот все и было, пока Иосиф, вражина проклятая, коллективизацию свою не устроил. Понаехали в станицу ЧОНовцы,[11] и весь урожай изъяли. Кто вякал, с собой уволокли. Брательник с вилами на них кинулся. – Рука с «козьей ножкой» задрожала. – Говорят, в расход его пустили, в Ставрополе Там у них расстрельный подвальчик был. В здании краевого НКВД.

– А родители? – пролепетала Соня.

– На них даже пуль не тратили. Зерно забрали, скотину угнали – хуже татар, честное слово. Вот они с голоду и померли. Вся станица, считай, вымерла.

– А вы?

Старшина потупил глаза. Долго вглядывался в костер, будто рассчитывая в нем прочитать ответ.

– Батя меня из дому выгнал, – выдавил он, наконец. – Иди, говорит, Харитон, в армию. Только так спасешься. Вот я и пошел. Вот и служу антихристам окаянным, что всю мою семью переморили. Вот и живу, с этим. – Старшина отвернулся. Они долго молчали, а потом Соня отважилась на вопрос.

– Если вам Советская власть столько зла натворила, почему же вы со мной возитесь? Не выдали врагам? Не бросили там, на переправе?!

Старшина поглядел на нее с неподдельным изумлением.

– Ты чего городишь? Ты-то тут причем? Ты что, Советская власть?

– Я жена красного командира.

– Что с того?

Повисла неловкая тишина.

– И надо же такое ляпнуть, от бабы с дитем малым отвернуться. Мне до твоего супруга-командира никакого дела нету. Ты это запомни.

Соня улеглась к Нинке. Потрогала лоб.

– Как она? – спросил старшина.

– Есть температура.

– Надо бы цивильное раздобыть. Доктора Нинке сыскать. Да от этого добра избавиться, – он погладил винтовку. – Конечно, если на наших нарвемся, могут и шлепнуть, как дезертира, – продолжал старшина, то ли советуясь с Соней, а скорее размышляя вслух, – только сдается мне, нам пока больше немцев следует опасаться. Красным покамест не до трибуналов, поди. Нынче у красных весь упор на ноги.

* * *

Весь следующий день они с тупым упорством шагали на восток. По широкой дуге обогнули Острог и вброд пересекли Горынь. Городишко оказался набит немецкими войсками до состояния «яблоку негде упасть». Старшина долго молчал, разглядывая с опушки скопление людей и техники.

– Эка они забегали, – сказал он, наконец. – Что-то у них стряслось, видать.

– Что? Что у них стряслось, как вы думаете? – Соня прижимала Нинку к груди. Ребенок громко кашлял.

– Кто их разберет, – покачал головой старшина. – Только ты приглядись во-он к тем, с собаками. Сдается мне, не вояки они. Каратели, скорее. Эсэсовцы.

– Кто?! – побелела Соня, представив двухлетней давности плакат, изображавший фашистского солдата в виде настоящего исчадия ада. Черный угловатый силуэт в каске со свастикой ощетинился заляпанным кровью штык-ножом. Потом, правда, партия, очевидно, взяла контргалс, изобличающие фашистов плакаты исчезли со стен Ленинских уголков, и даже из «хита сезона», жизнерадостной песенки Френкеля «Если завтра война», как корова языком слизала куплет, упоминающий гадину фашиста.

– СС?! – встревожилась Соня.

– Точно. – Старшина протянул бинокль, снятый накануне с мертвого пехотного майора. На тело майора они набрели в сумерках. Оба и бровью не повели. Трупов на пути попадалось множество, и они привыкли к ним, насколько это возможно. Старшина деловито обыскал мертвеца, но ничего ценного не обнаружил. Единственным стоящим трофеем оказался добротный полевой бинокль. – На, погляди.

– Нет. Не хочу.

– Как бы на облаву не нарваться… – Старшина почесал затылок. Каратели сновали туда-сюда, овчарки лаяли, норовя сорваться с поводков. – Давай-ка ноги уносить. Пока не поздно.

Опасения старшины подтвердились угрожающе быстро. Вскоре беглецы неслись по лесу, подгоняемые нарастающим собачьим лаем и гортанными окликами загонщиков. Соня задыхалась. Нинка ехала на могучем загривке старшины, который на бегу пригибался, чтобы не смахнуть ребенка веткой.