Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [30]

Короче: уже волнуюсь не на шутку! Пошла к себе в квартиру, а в квартире же у меня прием мобилы жуть какой плохой — дом же как крепость! — полуметровые вековые кирпичные стены никаким спутником не прошибешь (надеюсь, твои жучки-шпионы тоже все время глючат!). Ну и я через минуту опять Славику начинаю названивать. Взлезаю на подоконник, чтобы поймать сигнал — высовываюсь (вместе с мобилой) по пояс в окно — и вижу, что на белоснежной стене моего отеля (стене вида какушек местного мягкого сыра cottage), рядом с окном моего номера — не сотни, а тысячи Божьих Коровок! Праздник бьется в стекло. День воздушно-десантных сил летающих мухоморов. Улыбчивых. Красных, в черную крапинку. Парад эскадры рабэну Моисея (коровами коего евреи, как похвастал мне вчера Чарли, местечково кличут эту Божью движимую, лётную собственность). Смайликов-бомбардировщиков. Интересно — кто вообще назвал их коровами? И главное — где и когда. И если на аэродроме стены — улыбчивый праздник — то в воздухе — и на суше и над морем — тем временем катастрофа. Москиты и мошки отменяют пыльное, темно-коричневое, местами почти угольное дневное небо как жанр. Дышать через дуршлаг насекомых могут только еще более мелкие насекомые. Сцеживать как домашний сыр.

Наружу только жигой. Выдвижная флюорография легких. Наполнитель сангинной пыли так густ, что делает зримой даже лепнину дальнего контура воздуха берегового османского века. Тайное становится явным, от напыления. Каждый слой небесной температуры: 30–35—40 — тонирован точным личным оттенком темнеющей темперы. Current music: Avishai Cohen. Leh-lah. Чуть не хватает воздуха флейте. Ждем света, и вот тьма. Халильщик подвсхлипывает в среднем стереоухе, чтоб поднабрать. Осязаем, как слепые, стену, и, как незрячие, ходим ощупью. Правый и левый аудио-порты надежно заткнуты наушниками, чтоб не влетел кто ни попадя. День же паки в нощь преложийся. Божия дойная коровка — одна из миллиона — видит угрозу в пальце, предлагающем подвезти, и от страха тисни́т мне пахучим трамвайным золотом парчовую белую рубаху. Выдавила весь оборонный тюбик. Теперь хотя бы понятно, кто спёр всю краску из базового резервуара золота в небе, который отныне какого угодно — и черного, и белого, и горелого — но только не желткового. Главное не прихлопнуть дисплеем лэптопа, чтобы не проинспектировать всю палитру каравая изнутри. Иначе споткнемся в полдень, как ночью, между живыми — как мертвые.

Я кричу в телефон:

— Славик! Ты жив?! Где ты? Я волнуюсь уже! Куда ты пропал?! Ты же утром обещал прийти!

— Ой, Лена, какое счастье, — говорит (грозным каким-то, не своим голосом) Славик, — что ты так вовремя прозвонилась! Я в плену! Меня захватили по пути к тебе! Я в ментуре… Звони скорее в мою службу безопасности! Зови журналистов! Бандиты! Я в том же отделении, что и в прошлый раз… А то они мою мобилу сейчас…

И — телефон вырубается.

А уж какая там у Славика моего бедного «служба безопасности» — в его-то рафинированном академичном литературоведческом журнальчике?! Глупый блеф. Сейчас, думаю, они еще хуже ему за это наваляют.

Я выбегаю на улицу, борюсь с ветром, в ужасе думаю: «Кому звонить?». А тут ты, любимый, — со своими звонками! И с этими твоими му-му-му на моем автоответчике, когда я на звонок второй раз не ответила! И без того, — думаю, — на душе погано весь день, да еще Славик в смертельной опасности — а тут ты со своими му-му-му!

Короче, вышла на Тверскую — и тут понимаю, что куда бежать Славика-то спасать — я не знаю! В каком отделении он был захвачен в прошлый раз — я не знаю — а брякнул Славик это явно тоже, чтобы произвести на захватчиков впечатление. Думаю, ё-моё, дёрнуло же Славика уродиться идеальной мишенью для ментов: с черными кавказскими волоокими очами, кудряв, резкие ассирийские скулы — короче — преступление налицо. Бедный — причем самое-то смешное, что и мать у него русская, а отец вообще белорус, и только у какой-то там прабабушки — вовсе даже не кавказские, а наоборот киприотские корни были. А скулы ассирийскими получились. А Славик еще и (при своей вечной транжирской нищете) до жути дизайнерскую одежду любит: одна рубашка на пол-зарплаты — но зато дизайнерская — которую Славик полгода потом таскает, а с другой зарплаты джинсы моднейшей косоватости и куцоватости — так что менты просто, разумеется, Славика мимо пропустить не могут — считая, что Славик как раз идеальный донор для взяток. Уже который раз в центре в ментуру в заложники брали!

Короче — мечусь по Тверской, как дура, народ спрашиваю: не знаете ли вы где тут ближайшее, мол, отделение? Народ хохочет — считает, что это диджейский розыгрыш какой-то или флэш моб. Уже не знаю, что делать — поворачиваю к метро — и тут — вижу — Славик плывет: счастливый, яростный, широченная улыбка, бедрами играет, худоба и судорожная изломанность подростка Эгона Шиле.

— Как, — говорит, — ты вовремя позвонила! Как только я взятку давать наотрез отказался — говорю: вы вообще незаконно меня задержали — я вам, что, меценат, что ли?! Каждую неделю меня ловить! — так они мне начали уже прямо угрожать, что сейчас мне наркоты в карман подложат! «Мы, — говорит, — искать умеем! Сядешь! Давай лучше по-хорошему». А как только я про службу безопасности тебе в телефон сказал — они сразу ушли в какую-то другою комнату, пришел их начальник, извинился за поведение подчиненных и соврал, что я на какого-то особо опасного преступника похож. И выпустил!