Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [28]

Похоже, у них там, в Польше — штамповочный завод по сворачиванию старикам голов набекрень. В рассрочку. На восемьдесят лет.

Говорит, что отец его был русским, но вовремя дернул в Штаты контрабандой на сухогрузе. В трюме где-то между двумя революциями.

— Знаешь, была одна женщина в Штатах. Лет уж пятьдесят назад, наверное. Кто был тогда я — блестящий юрист, красавец, а кто была она? Просто сумасшедшая художница, любившая меня до безумия. Она очень страдала из-за моих измен. А я — не то чтобы я не понимал: я все чувствовал… Но просто я жил, отрицая необходимость выбора: думал, что вот сейчас нагуляюсь, еще годик, два, пять — а потом уж вернусь к ней, одной, единственной, любимой, любящей, только моей. А через год со мной случилось… Вот это. И… я был слишком горд, чтобы хоть когда-нибудь после еще показаться ей на глаза в таком виде. Я спрятался. А потом и вовсе перебрался через океан. Уполз. Зарылся. Закопался в песок. Ты видишь. Мы никогда больше не виделись.

Такое впечатление, что этот урод сидел и ждал меня здесь, в фойе отеля, всю жизнь, чтобы хоть кому-то вплюнуть все это чернилами каракатицы в ухо. Левой парализованной клешней, вернувшейся в эмбриональное состояние, он не смог бы записать — не то что своей истории: даже своего имени — даже если был бы левшой. Моя первая учительница была бы довольна.

Гостиничная кухарка Нина — дородная коротко бритая седоватая казашка родом из Советского Союза, в матроске-безрукавке, с большой головой, черными щеками и говяжьими предплечьями (уверяющая, зачем-то, что она — еврей) — нутряно ненавидит инвалида: за то, что он нищ, гол как соко́л, за то, что проживание его в отеле финансирует правительство, из пособия, за то, что отель ему, на ее завистливый взгляд, достался слишком роскошный — у моря, за то, наконец, что заказывает он себе, в неположенное время, плюс к завтраку, сидя в общем зале, за деньги, еще и тель-авивский, мельчайшей порубки, салат из огурцов, помидоров и лука. Поднеся ему блюдо, обслужив его, шипит затем кухарка непрерывно с ненавистью, выглядывая из-за угла, тихо, на-русском: «Он слишком многого хочет! Хочет жить как человек, как гость! А его место — в бейт-авод! А не в отеле!»

Я вскакиваю с подоконника, и говорю:

— Давид, кроме шуток — давайте заканчивать уже. Если честно — я просто уже сейчас умру от голода.

А Давид говорит, так заинтригованно:

— А что у тебя есть поесть?!

The Voice Document has been recorded

from 21:22 till 22:02 on 18^th of April 2014.

Я, уже на Давида не глядя, рванула к холодильнику. Давид — за мной. Уселся за мой прекраснейший древний рассохшийся круглый обеденный стол с качающимися ножками, накрытой ярко-золотой глянцево-клеенчатой скатертью — и в восторге мне говорит:

— Вау… — говорит. — Это же у тебя почти как мой золотой отражатель! Даже гораздо больше в диаметре! Если бы, — говорит, — я отражатель забыл — я бы мог эту сверкающую клеенку использовать!

Я говорю (решив использовать для выкуривания его из квартиры надежное оружие):

— Давид, я бы, конечно, угостила вас… Мне не жалко. Но я собираюсь делать салат. А в салат я кладу очень много чеснока. Так что…

А Давид мне:

— Прекрасно, — говорит. — Я очень люблю чеснок!

И с места не двигается.

Ну, я уж плюнула на приличия, достала листовой салат, побежала его мыть. А салат оаклиф ведь даже не мыть — стирать надо! Я стою, выкручиваю, выжимаю его, как стиранные полотенца для рук — и смотрю на пристывший над раковиной к кафелине архиоптерикс петрушки, как изразец — и думаю: «Хорошо, что этот мальчишка детали быта фотографировать не умеет. А то бы пропозорилась на весь интеллектуальный журнал!»

Давид мне, такой задумчивый, локтями на золото стола оперевшись, говорит:

— Я никогда, — говорит, — ни о чем таком ни с кем до этого в жизни не говорил… Как странно…

Ну, я, не слушая, гигантскую пятилитровую прозрачную салатницу на стол, и давай на доске (в виде банджо) уже все подряд кромсать: и помидоры — очень много помидор! — и оаклиф, и очень горький бордовый салат Radicchio, и пожар в дождевых лесах Амазонии Lollo Rosso, и легкий морской бриз Frisée, и простенький круглый салат Lamb, и плотный, как сырой шпинат, салат Romano — и чеснок, чеснок, чеснок — две головки (потому что на двоих же!). Хлестнула маслинного масла. Щепотку sal sapientiae.

А Давид уже облизывается сидит:

— Можно, — говорит, — я уже вот себе на тарелку… — и, не дожидаясь ответа, пока я еще зазевалась, салат размешиваю, кинул себе деревянными ложками ну вот буквально гору на тарелку — и в секунду! в секунду! — съел.

— Можно мне, — говорит, — еще?

Я думаю: «Тааак, — думаю, — не поесть мне сегодня!» Но, все-таки успела — на объедки — перед тем как Давид себе третью порцию, подскребя все по сусекам из салатницы, положил.

— Нет, — я говорю, — мне не жалко — на здоровье, я очень рада, что тебе понравилось! — а сама кошусь уже на холодильник. — У меня говорю, в крайнем случае, еще и фрукты есть. Мне будет чем наесться…

А Давид, воодушевленно так:

— А какие у тебя фрукты есть?! Я, вообще-то, — говорит, — фрукты не люблю, я просто так спрашиваю, из любопытства.