Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [218]

Съезд, в честность избрания депутатов на который Елена ни секунды, в отличие от Дьюрьки, не верила — тем не менее, стал, для любого не тупого москвича, и вправду, любимой игрушкой: перед телевизором сидели все, поголовно (сидели, разумеется, вперившись в экран, каждый у себя дома, и Дьюрька, и Елена — шатаясь каждый день потом в Лужники). Впервые, за все советское время, по ведущим, лживым насквозь, контролируемым из Кремля до малейшего пука, телеканалам страны зазвучала правда. И все это — благодаря тому, что чудом прорвавшийся в депутаты академик Сахаров (горячо ненавидимый доярками, кухарками, военными, гэбэшниками и просто молчаливыми идиотами, назначенными в «большинство» съезда) — вдохновеннейше хулиганил — и немедленно же докладывал о происходящем в городе и мире, используя прямую трансляцию съезда.

— Мне вчера позвонила девочка с этого митинга, она плакала, — медленно и лирично говорил Сахаров (и вакханалья массовки съезда, завидев у микрофона его долговязую, худую, нелепую какую-то фигуру — со снежным одуванчиком по краям лысины — сразу же, почуяв звериным чутьем по его интонации, что произнесет Сахаров нечто, от чего они начнут поджариваться, принималась его «захлопывать», чтоб заглушить голос). — Она плакала после того… — продолжал Сахаров, косовато двигая ртом, и как будто бережно пробуя слова на ощупь, перед тем как их произнести, — …что эти люди были окружены милицией. Я не сразу смог приехать в Лужники, я не очень хорошо себя чувствовал вчера, но все-таки я приехал. И я говорил с этими людьми — с теми которые там еще остались. Это был очень хороший содержательный разговор о проблемах съезда, о вообще о вещах, которые волнуют людей. Это — наша молодежь, наше будущее — эти люди! Люди, которые активно интересуются съездом, активно интересуются всем…

Телефон у Елены начинал немедленно разрываться:

— Ты слышишь?! Слышишь?! Он о нас говорит! — вопил, в заполошном восторге, звонивший Дьюрька, умудрившийся накануне с Сахаровым на митинге не только поговорить, но даже и заставил Елену сфотографировать себя несколько раз с Сахаровым в момент этих разговоров.

— Ну конечно, конечно я слышу, Дьюрька! — злилась Елена, что он мешает смотреть.

— Мы не можем окружать народ дивизией имени Дзержинского! — махал указательным пальцем на трибунке Сахаров.

— Слышишь?! Слышишь?! Мы с тобой дивизию Дзержинского вчера в Лужниках, оказывается, перехитрили! — торжествовал, хохоча, Дьюрька.

— Дьюрька, замолчи, дай дослушать, — все так же с трубкой у уха, втянув провод из кухни в комнату Анастасии Савельевны, застывала опять Елена у телевизора, и делала громкость побольше, помогая тихим, но яростным ноткам Сахарова.

— Мы не можем окружать народ дивизией имени Дзержинского! Той самой, которая была в Тбилиси, и которая сейчас показывает свою потенциальную силу. В данном случае — потенциальную — но мы знаем, что они делали там, в Тбилиси! — яростно продолжал Сахаров с трибуны — и камера выхватывала среди депутатов хорошо стоптанное, крепкое, сбитое, гэбэшное лицо с отсутствующими бровями, и с орангутанговыми губами, как будто ловящими теннисный мяч, недовольно от слов Сахарова гримасничавшее и трясущееся. Но Сахаров, тем временем, тихим голосом добивал уродов: — И девочки, мальчики, собравшиеся в Лужниках, получают вот такой вот урок демократии! Мы этого не можем допустить! Я предлагаю на время съезда отменить действие антидемократических законов о митингах и демонстрациях! Никаких разрешений не должно быть! Мы этим тоже компрометируем съезд!

Дьюрька аж выл от восторга на том конце трубки.

Даже Крутаков, в обычное время ненавидевший смотреть ящик для идиотов, на две недели съезда перебрался обратно к родителям — потому что в Юлиной квартире телевизора не было («Пррропила на сэйшэне! — в шутку объяснял Крутаков).

А Елена, с какой-то завороженностью, как будто наблюдает кунцкамеру, не верила своим глазам, следя за хамством, с которым Горбачев (никто, партийный выдвиженец, карьерист, парвеню, вовремя почувствовавший конъюнктуру цивилизованных перемен во взрывающихся совковых неандертальских атомных джунглях) смел, восседая под пятнадцатиметровым белым идолищем-статуей Ленина (выставленном в алтарном овальном углублении советского капища — с усеченными колонками по краям и с кроваво красными кромками раздвинутого занавеса — в президиуме осовеченного гигантского зала Большого Кремлевского Дворца), — свысока обращаться к Сахарову, еще и указывать ему что-то, как не выучившему урок школьнику, отчитывать его — вместо того чтобы опуститься перед ним на колени и молить о прощении за все преступления своей партии перед лучшими людьми страны.

— Андрей Дмитриевич! Только я прошу… Я вижу всех вас — и кахда я даю слово — тахда брать! — со своим фрикативным «х-гэ» поучал Горбачов академика, семь лет выстрадавшего в ссылке — за право говорить правду.

— Ну, извините… — скромно и вежливо, развернувшись, отходил Сахаров от трибуны.

— Пожалуйста! — тыкал тут же, через секунду, опять ему рукой в трибунку, стоя как будто сверху над ним, из президиума, Горбачев. — Андрей, Дмитриевич, Андрей Дмитриевич, пожалуйста!