Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [216]

Мигом придя в себя, улыбнувшись, даже рассмеявшись тихо, чувствуя, как будто бы чья-то заботливая рука вынимает жало из сердца, Елена вымолвила:

— Спасибо, Господи.

И быстро сказав Семену из черного коридора, что уезжает, вышла за дверь.

V

Доехав, в танцующем, поющем, состоянии до Цветного, она осознала сразу две земные, технические загвоздки: первая — что не знает Крутаковского телефона в Юлиной квартире, а вторая — что сейчас умрет от жажды, а даже копеечки на газировку из пасти автомата, сверкающего, справа от выхода, тремя очами, нету — последний пятак ухнут в метро.

Во рту все пересохло.

У метро было безлюдно.

Всё в том же доверчивом, радостном, по-детски открытом навстречу небу состоянии — зная прекрасно, что это уже баловство — за несколько шагов до автомата газировки она все-таки попросту попросила:

— Мне ужасно-ужасно хочется пить… После этого самого тяжелого дня в моей жизни… Я знаю, что это баловство, но можно — просто без сиропа — просто, как-нибудь, стакан водички…?

Дойдя до автомата с газировкой, она увидела с краю, на мойке, в хромированной пещерке, копейку.

Сглотнув комок подступивших слез благодарности — и вовсе уже погрузившись в ощущение чуда — безграничного, щедро подстраховавшего ее, подставившего ей ладони, когда она падала, — Елена с жадным наслаждением выпила пузырящийся стакан — в нос и глаза стреляющей — газировки, — дав себе зарок никогда больше по бытовым, прикладным поводам чуда не просить.

И в меркло-лиловых потемках помчалась через бульвар.

— Рррепин, ка-а-аррртина «Не ждали!» — Крутаков с издевательским недовольством на роже стоял, по-балетному, в дверях, правым, чуть поднятым вверх локтем опираясь на косяк двери — и не намереваясь ее, кажется, впускать. — А позвонить не могла? Я ррработаю, между прррочим, сижу.

Но Елена, идя внутренне как будто по какому-то светящемуся коридору, где не было преград — видя дорогу как-то внутри, — уже без малейшего зазрения совести поднырнула под Крутаковский рукав — и впрыгнула, ворвалась в прихожую.

— Нет, вы только взгляните на нее! Человек, которррого она намеррревалась любить до гррроба, заявил ей, что он только поигрррать с ней хотел паррру месяцев, и жизнь ей сломать — а она рррадуется как ррребенок! — хумкал Крутаков, который (во время ее пересказа, — прямо от двери, — слов Семена) войдя в Юлину громадную, освещенную только оранжевой настольной лампой комнату, и пробравшись мимо баррикад Юлиных высоких книжных стопок, разложенных на паркете, спешно и ловко теперь собирал на письменном столе, в противоположном краю комнаты, между двумя высокими окнами, какие-то бумаги и укладывал их в ящик слева.

— Мама, не волнуйся, я сегодня ночевать не приеду, — расслабленно отрапортовала Елена в без спросу схваченный (на самом порожке Юлиной комнаты, на протертом паркете зачем-то околачивавшийся) рыжий Юлин телефончик с длинным проводом.

Крутаков аж глаза выкатил:

— Кто тебе… ррразрррешил?! Кто тебе сказал, что ты не пррриедешь?! — чуть приглушенным, но яростным голосом ругался Крутаков, уже делая шаг, через ближайшую к нему книжную сопку — затем через вторую, направляясь к ней — явно чтобы попытаться выхватить у нее из рук телефон.

— Не у Ривки, нет, — быстрей-быстрей говорила Елена, пятясь, весело отступая от Крутакова в другой угол, роняя по пути верхние альбомы с верхушек других гор. — Мамочка, не волнуйся, я просто у друга. Я только что рассталась с Семеном… Да, из-за него плакала. Все будет теперь хорошо. Я завтра утром приеду. У меня совсем не осталось ни копейки денег на обратную дорогу…

— Я довезу тебя на такси! — шипел Крутаков, сделав жуткие глаза, уже почти добравшись до нее, пытаясь перелезть через последний высоченный двойной книжный редут и дергая руку, чтобы выхватить трубку.

— Короче, целую, мамочка, — отпрыгнула она от него на безопасное расстояние, сшибив еще одно вертикальное домино из книг, и отвела от его рук телефон. — Не волнуйся, ложись спать.

Не дожидаясь, пока Крутаков придет в себя и начнет орать, Елена, бросив телефон на уцелевшую книжную гору, в два прыжка преодолев еще две книжные башни, сшибив одну из них, рухнула на Юлин широченный диван.

— Лежачего не бьют, Женька, — завидев рядом с диваном его заросшее лицо, с черными злющими глазами, приготовившимися к ругани, расхохоталась Елена, прикрывшись огроменной, тут же слева с дивана схваченной, сиреневой подушищей, расшитой какими-то хиппанскими фенечками — бубенцами, колокольцами, зеркальцами, цветами, яркими кисточками. — Разбуди меня когда будем пить чай. Я сейчас умру если не засну на полчасика. Я не буду тебе мешать работать, честное слово!

Утром она проснулась первой, и, еще не разжимая век, моментально же восстановила события вечера и с блаженством почувствовала себя обитателем абсолютно нового мира, где чудеса подоспевают вовремя, с педантической точностью, и небо отвечает на просьбы, и заботливо отводит от гибели.

Выбравшись по узкой дорожке-однолинейке между книг из смахивающей на огромный книжный склад Юлиной комнаты, Елена вышла в кухню. Крутаков дрых, на двух, в рядок уложенных, тех самых, прежде служивших ему на кухне креслами, подушках от дивана — видимо, слегка раздвинувшихся пока он спал, ибо джинсовый зад его почивал сейчас на паркете. Видимо, из-за рассветного холодка (окно здесь было нараспашку) дрых он на спине, вдоль кухни, головой к окну, крепко и зябко скрестив крест-накрест руки — без одеяла, и в Юлиной, кажется, желтой вязаной кофте (в рукавах она была ему страшно коротка, а пуговицы сошлись только две — на худом пузе) поверх черной хлопковой рубашки, в которой он вчера ее встретил вечером, и черные длинные волосы с блёстким лоском смешно и ярко расплескивались по малиновому набитому пуфу.