Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [171]

Медовый цвет странным образом перелился в житейскую мысль (хотя уже минут через пять она изумлялась, как вообще хоть что-то житейское могло нахлынуть в ту секунду) — совершив полный круг — и пластично застыл приятным воспоминанием о поджидающем ее у Ривки дома меде. «Хорошо хлебушка хотя бы с медом…» — подумала Елена. Взглянув без всякой надежды на стеклянные, с деревянными продольными реечками, двери булочной в соседнем с Ривкой доме (булочной и прежде-то всегда бедненькой, а уж в последние месяцы и подавно — абсолютно пустой, ни крошки хлеба после полудня, на громоздких выдвижных, чуть по диагонали наклоненных хлебных деревянных полках никогда не оставалось), Елена с глупейшей детальностью представила себе хрустящую, круглую, свежую паляницу, с треснувшей, чуть подгоревшей корочкой сверху, которую хорошо бы принести Ривке в дом — и вместе с ней, с бутербродами с хлебом и с медом, выпить сейчас горячего чаю.

Елена вдруг — со странной солнечной отстраненностью от собственной мысли — подумала: «Ну, вот какой самый невероятный знак я прямо сейчас могу попросить? В этой булочной никогда, никогда в жизни, отродясь, сколько я в нее ни заходила, никогда, никогда не бывало паляницы. А сейчас даже промокших, вязких, невкусных сероватых батонов по тринадцать копеек — и тех нет. И вот, если можно… Нет, конечно, ни о каком знаке я не прошу… Глупость, ерунда… Нельзя же просить у Бога о хлебе для подтверждения Его существования. У Бога можно просить только о Боге. Ведь если Бог есть — то ничего другого, кроме Бога, не надо! Но если это можно, если можно просить о знаке, то пусть в этой булочной будет сейчас белая паляница… Если нет, если это просто моя блажь — то не надо — ничего страшного — если нет, то это ничего не значит… Я знаю, это конечно глупость с моей стороны просить о такой ерунде…» — Елена потянула плоскую, чуть расслоившуюся, отполированную деревянную ручку дверцы булочной — вошла — и остановилась на пороге, глупо и счастливо улыбаясь: на абсолютно пустой этажерке выдвижных хлебных полок, посреди пустой булочной, лежала одна-единственная, круглая, пшеничная, белая, с коричневатой корочкой, паляница.

Крутаков, тем временем, впал внезапно в какую-то загадочнейшую хандру. Встречаться с ней отказывался, говорил, что дела — впрочем, когда бы она ему ни перезванивала — Крутаков всегда оказывался дома, а не бегал ни по каким делам — и, хотя и скучающим и унылым (даже чуть томным — как ей в какой-то момент показалось) голосом, но все-таки — с явной охотой, с ней (иногда, по часу) по телефону болтал.

— Никогда и ничего здесь ха-а-арррошего не будет… Я не доживу ни до каких серррьезных перрремен — это точно… — картаво грустил Крутаков в телефонную трубку. — Прра-а-аблема-то даже не только в рррепррресивном аппарррате. Главная пррра-а-аблема в том, что люди — искалеченные… Это уже — почти как психическая болезнь у всех — пррривычка и потррребность жить в несвободе, в рррабстве — во внутррреннем рррабстве, прррежде всего… Боюсь, как бы все не было напрррасным…

— Крутаков, ну что ты несешь — людей же менять можно… — возражала Елена, чуть качнувшись на и без того уже дряхлом, расшатанном Ривкином гостевом стуле — так, что лопатками удобно уперлась в газовую плиту, а ступни поставила на верхний ромб ножки стола, — телефон пристроив на живот, и усердно выедая (громко возя чайной ложечкой по кругу) чуть подтаявшие остатки меда, переложенные Ривкой в литровую баночку — и чувствовала себя так же хорошо, как когда в детстве слушала какую-нибудь пластинку — а одновременно, для абсолютного счастья, обязательно разглядывала от этой пластинки яркий конверт; только сейчас вот определить затруднялась бы — кто пластинка, а кто от нее обложка — Крутаков, или мед?

Крутаков только чуть слышно со смешком выдыхал в трубку и — по убеждению Елены — тут же, с загадочной интонацией, произносил нечто, совсем к разговору не относящееся:

— Дурррочка ты пррросто молоденькая…

Елена обижалась, швыряла трубку, чуть не упав с разваливающегося Ривкиного стула. Впрочем, в тот же день, заполночь, взяв к себе телефон под одеяло и накрывшись с головой (чтоб не будить посапывавшую в соседней комнате Ривку), на ощупь накручивая дико звонко тренькавшие цифры, перезванивала Крутакову снова, как часы. За новой порцией бесед.

— Мы пррросто с тобой из ррразных эпох… — чуть более смешливым уже, чуть оттаявшим, голосом втемяшивал Крутаков.

— Не матерись, Крутаков, — шепотом отвечала Елена.

— Я не матерррился — не знаю, что тебе послышалось.

— Слово «эпох», Крутаков, произносят обычно люди, чтобы оправдать какую-нибудь гадость! — все так же таинственным шепотом возмущалась Елена, но тут же уже расходилась и забывала про святую тишину: — Или для какой-нибудь пошлятины! Ах, какой герой у нас — продукт своей эпохи! — нагловатым уже, громким, как сама чувствовала — но остановиться уже не могла — голосом, отповедовала ему Елена. — Нет никаких эпох! Есть только один конкретный человек — ты, я — и его выбор.

— Ха-а-рррашо, ха-а-арррашо, все это абсолютная пррравда, — картавил телефонограмму Крутаков (и тот факт, что звучит его голос в абсолютной темноте, у нее под сводами одеяла — добавлял для Елены какой-то удивительнейшей незримой торжественности их ночным спорам) —…но есть вещь, которррой ты не учитываешь: вррремя, опыт — в том числе и негативный — черррез которррый человек, взрррослея, пррроходит. Забудем пррро эпохи — назовем это пррросто-напррросто: возррраст, вррремя. Человек, которррый в два ррраза тебя старррше, никоим обррразом тебе своего опыта объяснить не может. Мы с тобой по опррределению немножно с ррразных планет.