Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - [170]

Не выдержав концерта, Елена, осознав абсолютнейший собственный педагогический крах, и зарекшись с матерью о таких вещах говорить, опять тихо собрала манатки, и пошла жить к Ривке.

Милейшая, огромная, горбатая, медленная Ривка, как и всегда при появлениях Елена, сразу же засияла и ожила. Заедать счастье избавления от собственного одиночества Ривка почему-то решила медом — тут же — откуда только прыть взялась! — как молоденькая сбегала на опустевший базар и купила, с рук — втридорога — прошлогоднего меду, липового, кускового, в котором аж нож стоял, гуще сливочного масла, твердого, как замазка, и крошащегося, как кусок пчелиного воску. И Елена на секундочку даже корыстно пожалела, что не захватила в холодильнике у Анастасии Савельевны хотя бы маленького кусочка присланного Лаурисом рижского сыру. Сыр с медом… Мечта! Трехлетней зрелости брынза, из ледников в Ривкиной морозилке, оказалась, при экстренной разморозке кипятком, абсолютно несъедобной. А в окрестных магазинах было хоть шаром.

Откровения о репрессиях, услышанные Еленой от мемориальцев, и встреча с живыми жертвами советских лагерей, загадочным образом совпали — в ее главном, ночном, книжном, подлинном, осевом потоке времени — с чтением о репрессиях других: две тысячи лет тому назад, в Иерусалиме. Брюссельское Евангелие было прихвачено, разумеется, с собой к Ривке, и горе, горечь и радость концовки Евангелия от Матфея ночью были допиты все до остатка.

И та невинная кровь, пролитая в Иерусалиме, внятно перекликалась с невинной кровью внешнего, двадцатого века.

И снова — как и когда Елена читала, в расследовании Соколова, про расправу над царской семьей — теперь, когда она читала свидетельские показания столь же лично неизвестного ей, как Соколов, Матфея, ей всё казалось, что Иерусалимскую расправу можно предотвратить, что Узника можно спасти, что можно встать между Ним и палачами, можно произнести какие-то пронзительные слова — и палачи восплачут, покаются, и опустят руки и не совершат убийства, — хотя уже догадывалась, мучительно сбегая по строчкам Евангелия, как по ступенькам, всё вниз и вниз — что хэппи-энда не будет. По крайней мере — в земной жизни.

Вернувшиеся на другой день морозы, впрочем, разом встряхнули, как градусник, настроение, и зазвенело все внутри звонко. И как будто бы растворили в воздухе мед — и солнце было расплавленный рижский сыр. И даже к грубым серым громоздким кирпичам домов, мимо которых Елена брела, жмурясь от солнца (возвращаясь из школы к Ривке) пристала медовая солнечная патока — въелась в их щели, щедро намазала себя на кирпичные неровности: оранжевым торжеством, — и желтым, жарким, тонким слюдяным слоем залила окна. «Странно, — думала Елена, переставляя как в каком-то танце замерзшие ноги, озираясь, как будто впервые этот город вокруг видела, — а ведь есть такие дни зимой, когда в воздухе царит цвет даже не весны: лета! Наплевать на морозы! Вот ведь он — такой заколдованный день, когда время года вдруг врывается из будущего — даже не следующее, кем-то предписанное, по порядку — а через один, в чехарду, кубарем! Без всяких правил! Лето! Жаркое лето! Оранжевый цвет ведь на этих серых домах — абсолютно летний! Не верь красному носу. Не верь околевшим ушам. Цыпкам на запястьях не верь». И тут же, сняв правую варежку, взглянула на цыпки — и подумала: «Какое счастье, что я родилась сейчас. Не десятью, и не двадцатью годами раньше. Я бы, конечно же, тут же умерла, если бы мне пришлось пройти через хоть какие-то физические лишения… Я тут-то, в своем мирном восемьдесят девятом, от минус десяти готова окочуриться. Какое счастье, что родилась вовремя. Как подгадала». И тут же — новым аккордом вспомнила все те черепа с дырками от пуль, фотографии которых были выставлены на «Мемориале», все те фотографии Акмолинской степи при минус сорока зимой, где гибли в советском концлагере женщины и дети, всех тех доходяг-скелетов с цингой с Колымы, внешне, на фотографиях, не отличимых от тех, кого заморили в гитлеровских лагерях.

«Неужели есть Бог? Если есть Бог — то почему Он допускает на земле совершаться злу? Если Бог есть — то почему Он не вмешивается — прямо и властно? Неужели есть Бог?» — Елена посмотрела опять на ослепительно залитые золотым медом окна домов — и вдруг почувствовала в себе странную — как будто мягко отвечавшую ей, не вторгавшуюся, но рядом как будто зависшую в воздухе реальность — мысль — как будто начался странный диалог, или, вернее даже — приглашение к диалогу — то ли в ответ на ее мысли — то ли ее мысли, одной ступенькой ниже, были уже как бы неосознанным ответом на чувствуемое ей тончайшее, без намека на принуждение, приглашение к диалогу.

«Неужели, и правда, есть Бог?» — улыбнулась она, все так же глядя на расплавляющийся под ее взглядом жаркий оранжевый отсвет на кирпичах домах. И внятно — как будто вдруг вся вделась в теплую варежку — со странной отчетливостью, почувствовала в себе приглашение попросить о каком-то знаке, чтобы осязать ответ. Доверяя этому диалогу — и одновременно как будто краешком сознания все-таки пытаясь анализировать, что происходит, и пытаясь как бы со стороны, обычным своим рассудительным ходом осмыслить свои собственные мысли, Елена подумала: «Ведь если Бог есть — то Он, конечно же, меня сейчас слышит». И улыбнувшись теплу, которое ее объяло, она подумала: «Странно. Но если так все прекрасно — если Бог действительно есть — значит, когда-нибудь я узнаю ответы на все вопросы. Значит — все осмысленно. Значит — нет ничего случайного. Зачем же мне тогда еще какие-то знаки?»