Раскаты - [42]

— Ты извиняй, Макар Кузьмич, извиняй. Но убей бог не пойму я, за каки таки сласти держишься ты за этого… Железина. Не мое, конечно, собачье дело, но ведь и тебя он оплевал на всю деревню. Не знай какого принца выжидал своей красотке… И чем Степка негож оказался, убей бог не пойму. — Покосился на Степку, подмигнул. — Парень ладен да пригож и в работе хорош, слышал я. Вот и не пойму я: он тебя позорит, Кузьмич, а ты за него заступаешься. Как это можно?

— А он у нас толстовец, — заулыбался отошедший чуток Рево. И пояснил; — Толстой ведь как учил: добреньким будь, заедут по одной щеке — подставляй другую. Папаша так и делает. И братишка у меня, смотрю, весь в него. А, браток?

— Пусть спробует кто. Горло перегрызу. — Степка заерзал от неожиданного внимания и волнения. — Только уж не из-за Варьки Долгой. Женился бы сглупа — пришлось бы помыкаться с такой цацей. Ни тпру ни ну…

— Вот это почти мужской голосок, — Рево жестко трепанул Степку за волосы, вялые и длинные, и пытливо покосился на отца, по-прежнему прячущего взгляд под стол.

— А Варька-то нашла себе наконец прынца, хо-хо! Ни кола ни двора. Штаны и те одни, что на нем, — хохотнул Колян Васягин, давно дожидавшийся лазейки, чтобы втиснуться в разговор. — Дом себе теперь строют, новый кордон. Как муравьи копошатся всем племенем. У нас вить теперь новый лесник, сын будет караулить пеньки да коряги заместо отца. К лесу больше не подходи.

— Слыхал я, слыха-ал, — протянул Федор Бардин, недовольный, что разговор все время соскальзывает в сторону. — Ну, то сосунок, с ним и дела нечего иметь. Я другого боюсь, вездесуйноса того. Он как чирий сидит у меня на шее, никакого житья не дает. — Повел вбок глаза и удивился, словно теперь только увидел, что рядом сидит жена. — А ты-то чего тут? Собрала на стол — бабьему делу конец. Ступай, утром тебе рано вставать… А чего-то гулянка у нас не идет, ну-ка давай, Колян, работай. Ты тут не самый если молодой, то самый холостой…

Гулянка и вправду складывалась не очень, после хозяина это заметили все. Потянули к себе кружки, выпили и насильно оживились: Макар Кузьмич, подмигнув, напомнил Коляну, что и он кололся к Варьке Железиной не удачней Степки, тот похохатывал и отбояривался, что подкатывался шутя, авось что урвется без женитьбы, и что в гробу он видел жениться на такой злоязычной; Рево и Федор Бардин, почти стукаясь лбами, вбубнилку что-то втолковывали друг дружке, говорил больше, правда, Рево, а Федор слушал да кивал головой; один Степка опять оказался лишним, как бы сбоку припека, но и он не унывал, терпеливо дожидался своего часа и который раз уже прокручивал про себя, как подступиться к Федору с просьбой, давно вызревшей в уме. Постепенно наверх всплыл голос Рево, да иначе и не могло быть, потому что он был здесь первым и что бы ни делали остальные, что бы ни говорили, а краем уха и глаза все время держались его.

— Не бывает святых, Федор, не бывает. Что бы вы мне тут ни толковали. У каждого человека есть грехи и грешки, только надо уметь их раскопать. Е-есть они, е-есть! А если уж очень глубоко человек их прячет, то их, значит, еще больше. Так надо ему помочь, пусть раскроется и покажет свое поганое нутро. — Заметив, что все внимают ему, Рево откинулся на спину, достал папироску и, обстукав и продув ее, сунул в уголок тонких, совсем отчего-то посиневших губ. Заговорил, ухитряясь держать папироску совсем без движения. — А чего скрывать-то, мужики, верно я говорю, нет?

— Вот был в Красноборе мужик один. Тоже святой, навроде Железина вашего, — круто увел Рево разговор от сидящих за столом в дальний лесной поселок. — До того уж был хороший мужик, до того во всем правильный, хоть на руках его носи. Жил-поживал да всем советы давал, как надо жить. И ладно нашлись люди, написали нам, как он сам-то живет. А хорошо-о он пристроился жить, кулак нынешний, и все тут. Понастроили они с отцом-стариком в лесу, на пасеке колхозной, хлевов да сараев и содержали там две коровы, телку, штук пять свиней. И ни гугу о них властям. Пили, жрали через край, а налоги за них другие должны платить. Скрывали, в общем. Ну, тряхнули мы их. И, главное дело, как еще брыкаться начал, когда привезли мы его к себе. Далече он сейчас отсюда. И советов, думаю, никому не дает, и язык свой прикусил, конечно, не вякнет до смерти. Понял, Федор? Сказка — ложь, да в ней… Кем уж работает он у вас?

— Кто?

— Кто-кто… Да Железин ваш. Перед которым вы трясетесь, аж штаны обмочили.

— Молоко он возит к вам в район, — буркнул Федор, уязвленный последними словами Рево.

— Молоковоз? О-о, да пристрели меня на месте — не поверю, чтоб на этой работе человек руки не погрел. Помню: два или три молоковоза уже побывали у нас. Ну, это не мое дело, не мое. Мне факты подавай. Просто я хотел сказать: ходы разные имеются, лишь головой надо шурупить.

— Ну, на молоке-то Железина вряд ли поймать… — неверчиво покачал головой Федор. — Если на другом чем… Я тут имел с ним один разговор, так нехорошие слова он говорил про нашу жизнь.

— А ты его при свидетеле расколи, пусть при свидетеле их скажет. Вот эндак… Давай-ка разлей останки на посошок. Пора и честь знать, да и в конторе мне с утра в срок надо быть. Этот новый начальник наш строжит все, никак не пойму, что за человек. Тоже, кажись, из святых — нотацию мне прочитал: нежности у меня, слышь, не хватает на допросах… И вообще, смурной какой-то, за день пять слов не подарит. Шибанули его сверху — за святость, видать, — и к нам спустили, вот и качает теперь права. О-хо-хо-ой, грехи наши тяжкы-и-и… Ну, бывайте здоровы, живите богато.