Раскаты - [43]

Федор проводил гостей на улицу. Встали у палисадника, шумно вдыхая резко чистый, после прокуренной избы, воздух. Ночь вызвездилась высоко и просторно. Ни единым звуком не проявляла себя деревня, даже листик ни один не трепыхнулся на ближней ветле, черным стогом выступающей на глубокой небесной сини — все млело и стыло на стыке ночи и утра, предаваясь самым сладким мгновениям сна. Пройдет всего час, и не только люди, зверье и птахи вернутся к своим вечным хлопотам о жизни, даже ветерок, залегший где-то в залесных падях и уремах, заструится в не угаданной нами заботе журчать над привольем полей и лугов, ерошить ковры вершин ельников и боров, тревожить речные озерные глади. Господи, как велик белый свет, если взглянуть вот так однажды широко, как он богат и красив, жить бы да жить всем нам в этом мире усладно и покойно, чего хотим, что делим, почему нам всегда чего-нибудь да не хватает, зачем дергаемся, куда рвемся?!

Может быть, не совсем это и не совсем похожее, но что-то близкое очень мельтешило в разгоряченном Степке Макарове, и ему даже расхотелось подходить к Федору Бардину с просьбой своей, в которой он и сам чуял нечто нехорошее, противное собственным сиюминутным вот мыслям, но вспомнил он опять домашнюю отгородку тесную и отступил к крыльцу, чтобы отстать незаметно от брата и отца и решить сейчас же зудкую, не дающую покоя затею.

— Ладно, коляска моя пусть тут постоит, не стану сейчас тарахтеть на всю деревню, — решил вдруг Рево. Видимо, и его проняла всеобъемлющая тишина, окутавшая Синявино, и показалось кощунством взрывать ее моторным гулом. — Пошли, Макаровы, протопаем по родной улочке пешочком. Эх, подгорна ты, подгорна… мало ли тут было хожено!

— Идите, я сейчас… догоню, — выдохнул Степка, чувствуя, что с близостью долгожданного часа вдруг пересохло во рту. — Мне два слова надо сказать Федору Гурьянычу…

Рево с отцом прошли в плотный сумрак, слились с чернотой соседского забора, только шаги их долго проступали сквозь податливую тишину. А Степка все стоял, переминался, никак не осмеливаясь заговорить. Кабы мог он угадать, чем ответит ему Бардин, то и держался бы смелее, а так кто его знает! Грубо откажет, осмеет, не то вид примет, будто не понимает, о чем речь.

— Ну, выкладывай, чего хотел. Не до свету ж тут стоять.

Федор зевнул с ленивым придыхом, откровенно давая понять, что младший Макаров для него — тьфу, пустое место и что он слушать-то не стал бы, если бы перед ним не был все же Макаров. И Степка обозлился: да, он все-таки Макаров, и ты, сука, будешь говорить со мной по-человечески, потому что Макаровы в Синявине — это Макаровы.

— Слушай, Федор, — сказал глухо, решительно убрав прозвучавшее до этого жалобно «Гурьяныч». — Ты, это… возьми-ка меня в свою… бригаду. Жалеть не будешь. Лес рубить я умею, да и вообще… отец тебе тогда во какой опорой будет. Уж сына-то он всегда прикроет.

— Чего-о?! — С Федора вмиг слетела сонливость, он повернулся к Степке с неожиданной для него быстротой. — Ты это о чем, Степан? В какую бригаду? Какой лес?

— Слушай, не делай из меня дурачка. — Степка, не чувствуя никакого страха, ощерился в лицо Бардина в упор. — Мы ведь все знаем. Скажи прямо: возьмешь меня или нет? Да или нет — и я пошел, знать мы не знаем друг друга. Но и помни: в таком случае я все сделаю, чтоб Макаровы не знались с тобой. А мы еще можем тебе пригодиться, сам знаешь.

Федор Бардин молчал, натужно посапывая и собираясь, по всему, мыслями. Слишком нежданно свалилась на него Степкина просьба. А Степке подумалось: нет, не возьмет его атаман в свою лесную шайку, уж очень боится, как бы не разрослась она чересчур заметно.

— Ну ладно тогда… — Степка обошел окаменевшего Бардина и шагнул прочь, бормоча не столь угрозно, сколь мальчишески обиженно: — Ладно тогда, ладно.

— Да стой ты! — Федор ухватил его за рукав рубашки. — Нагородил черт-то что, ети вашу дышло… — Притянул к себе и спросил врастяжку: — А-а… зачем это тебе, Степан? Чего тебе, жрать нечего, одеться не во что? Аль богатеть надумал? Оно ведь нелегкое, наше-то богатство, пуп надорвешь.

— С того бы и начал. А то понес, заюлил, зараза, — даже снедовольничал Степка, наглея.

Поверил он, что одолел Федора Бардина вконец, и решил: теперь можно говорить с ним на равных. А может, и вовсе не стоит сбавлять перед ним спесь — наверное, прав Рево, говоря, что люди уважают только силу. Конечно, прав. Посмотреть бы, кто из мужиков посмеет поперечить самому Рево? Не отыщешь вокруг, нет. Любого враз на место поставит Рево. Потому как сила в нем чувствуется, в каждом слове его — сила. Значит, и ему, Степке, надо держаться так же. Не держаться даже, а просто не забывать никогда, что он — Макаров, из сильной семьи Макаровых, поди его — тронь.

— Какое там богатеть, — сказал Степка, звучно сплюнув в сторону и не отстраняясь от вонького дыхания Бардина. — Отделиться я хочу, а у отца — вши за пазухой, да и те он хрен кому отдаст. Потому и прошусь.

— Во-она что… — Ни глаз, ни губ Бардина не видно было в темноте, и голос его звучал невнятно, потому не понять никак, куда клонит он. А ждать можно чего угодно, это Степка знал. — Во-он как… Так чего ж ты мне мозги туманишь, сказал бы сразу — и делу конец. А то ведь не поверилось, думал — крючок мне кидают кривой, ети вашу дышло. А теперь верю, дело-то вон какое… — Положил руку на плечо Степки, легонько тряхнул. — Ну, добро, Степан. Послезавтра ослобонись за полдень да спустись по Крутенькому вражку к лесу. Мы там у трех берез сходимся. Пока с тебя топора хватит. Да потише будь, потише. Чужой глаз нам совсем ни к чему. Понял? Только зря ты думашь, что мы больно быстро жиреем. Конечно, можно кой-что скопить, да поту не один пуд прольешь. Понял?