Раскаты - [40]

Хозяин вроде бы даже обрадовался полуугрозным вещаньям председателя. Отсунул каравай на середину стола, развернулся всем телом к Макару Кузьмичу и весело хлопнул себя по круглым бедрам:

— Вот те на — да что за разговор без горячительного! Полно те, Макар, все власть из себя казать. Хоть ночью-то человеком себя держи… А залететь по этой части я никак не могу. Откуда кому знать: может, четверть-то я от Няши Гуляевой приволок, свои кровные гроши швырнул гостям на радостях? Видел когда кто, чтоб из сараюшки моей аль с предбанника дымок небанный шел? Не-е, меня на таком деле не споймашь, ети вашу дышло! Стреляный я воробей. Давай-ка придвинься, Макар Кузьмич, опрокинем по одной и поговорим, посидим мирком да ладком.

— Верно говоришь, Федор. С людьми жить — с ними жрать и пить, — клацнул Рево. — Кончай, папаша, кобениться.

Макар Кузьмич хотел сказать, что слыхивал он про хитроумный «самовар», секрет которого Бардин привез, говорят, из Сибири — прямо в очаге казан с приделанными над ним тазом и чашками, — хотел было удвинуться от стола и убраться понезаметней за порог, боялся он пятнать председательское имя, но больно уж хлебосольно приглашал хозяин, строго смотрел старший сын, начальник повыше его, да и остальным не стоило портить вечерок, и оказался он, недовольно похмыкивающий еще, тоже в красном углу. По первой выпили молча, старательно покрякивая и одно-двусловно высказывая похвалу хозяйскому самоделью, потом потянулись завертывать цигарки, отмахнувшись от выкинутой Рево пачки папирос, но языки придерживали, оставляя право на разговор старшим по годам да по званью. Но вот положил Рево локти на стол, оглядел сторожкое застолье цепким орлиным взглядом и сказал криворото:

— Ну и народец же пошел! Смотрю я на вас и диву даюсь. Сидите, коситесь трусливо, даже дохнуть боитесь. Жили бы себе смело. И как вас там… попросторнее, что ли. В одном ведь навозе ковыряетесь, чего вам делить?

Вроде бы и оживились все, а со словами лезть опять же никто не поспешил. Один Козел Михатов, совсем вытесненный за край стола, задрал длинный острый подбородок и всхлипнул одобрительно:

— А верно он говорит, худы твои лапти! Верно, а?

— Может, оно и верно… — Федор Бардин поерзал, гулко сдвинув табурет. — Навоз-то он, может, и один, да людишки-то разные. Всяк в свою сторону тащит и тут же на другом глаз держит: не больше мово ли тащит? А того не разумет, что тому-то больше надо, что так богом положено. По-ихнему: пусть гниет добро, пропадет зазря, а не трожь, потому как я меньше взял.

— Что-то непонятно говоришь. — Макар Кузьмич, согретый принятым и скоро утерявший нежелание гостевать у Бардиных, глянул на хозяина удивленно и с вопросом. — Каким еще богом? И как это — одному богом положено больше, другому меньше? Чай, для бога-то, ежли он есть, все равны.

— Ну, у тебя уж вырвешь, — хохотнул и Рево. — По крайней мере, у нас в Синявине не знаю я мужика, чтоб у тебя мог кусок изо рта вырвать.

— Ну, бог там или природа — один хрен. — Федор нисколько не смутился тому, что оба Макаровы вроде бы не согласились с ним. И не по телесам проворно развернулся к старшему, отцу. — А как положено им, я те счас объясню, это очень даже просто. Ты вот глянь на тестя мово. Глянь, глянь! А теперь на меня глянь. Ровня мы с ним по природе, нет? Сколько он за раз сожрет-выпьет? С гулькин нос. Он же как воробышек общипанный. Вон и сейчас: ущипнул он краюшку хлеба и сыт, а я полкаравая умял. Потому как потребы у меня в десять раз больше, ети вашу дышло! Вот и рассуди: могу я прожить емши столько, сколь он? Да я через пару дней ноги протяну. А жить мы все хотим, и только этим равны перед богом тем… И не смей корить меня, что я беру больше, не смей, ети вашу дышло!

Говорил жарко Федор Бардин, и Степка сразу поверил, что так только и может быть, как говорит этот сильный человек. Ему же и впрямь и жратвы во много риз больше нужно, и обувка-одевка у него раза в три просторней — как и не требовать больше? Степка, чувствуя сладкое круженье в голове, не сводил глаз с Бардина, любовался грудью его саженной ширины, кулаками, похожими на молочные крынки (только разве длинный пушок волос с них опалить бы, для красы), голосом его, басисто-рокотливым. Брата своего, Рево, побаивался Стенка, а на Федора Бардина сызмальства смотрел с восхищением: вот это сила! И очень хотелось сейчас Степке распрямиться во всю грудь, сесть широко и вольно, как Федор, и тоже высказывать что-то большое, умное, веское, чтобы все слушали его уважительно, да пристало ему помалкивать вместе с братьями Васягиными и Козлом, первыми здесь были Рево и Федор, ну и, конечно, отец где-то почти рядом с ними.

— Эк разбушевался. — Рево скривился, словно заныли вдруг зубы, достал из пачки новую папироску, длинную и тонкую, кивнул на четверть. — Плесни-ка еще по одной, а то забыл о деле хозяин. Утроить — говорят, ум устроить… Да кто же тебе подножки так ставит? Говори прямо, чего юлишь, загадками сыплешь. Живо-два на место поставим.

— Да есть тут один… Во все нос свой поганый сует, а все ему в рот смотрят…

Глаза Федора Бардина скрылись под пухлыми веками, лицо стало постным — показывал, что не хочется ему называть имя человека, которого хотя и терпеть не может, но и неприятностей доставлять не хочет, поскольку сам он человек не мстительный.