Раскаты - [38]

Тут, конечно, кривил Степка перед собой. На Варьке Железиной он… До сих пор нет-нет да и встает она перед глазами (особенно по ночам, черт, во сне), зараза липучая, и злость душит, как вспомнишь свое сватовство. Все, чай, отец: «Это как — мне-то откажут?!» А вот и отказали, не посчитались с твоим председательством. Как еще отказали-то: и растабаривать больно не стали, взяли и выставили. Жив будет Степка, случай выпадет — отомстится это им…

И женитьбу свою припоминал Степка старательно не так, как случилась она, тоже немножко скривлял. Потому что произошло это неожиданно и для него самого. Подсел как-то Степка у Няши Гуляевой к Маньке, вцепился глазами в замеченную давно белизну ее шеи и углядел вдруг, как часто забилась жилка под розовенькой мочкой. Поймал незаметно ее мягкую ручку, стиснул жарко и выскочил вон; не задержалась и Манька. Он долго жадно целовал ее в подворотней утемке, больше в шею, чем в губы, и сдалась совсем девка, обмякла. И сама сказала, не сказала — позвала откровенно: «Мамка тома нет… Она Кудейха ушла…» Да вернулась мать ее, зараза, среди ночи, черти ее принесли, и поймала их, тепленьких, считай, в постели. Чувайка-чувайка Михатиха, а знала, что делать: спозаранок пришла к старшему Макарову и всего-то сказала: «Не возьмешь моя дочь — райком пойду». А отцу это живого черта страшней — у него первая забота сор из дома не выносить, и деревенские-то скандальные случаи от района прячет, потому как самому потом боком выйти может: куда смотрел? Вот и насел он на Степку: или — или. Или женишься на Маньке и в дом ее приведешь, или вон тебе бог и порог. Куда денешься? Да Степка и не противился больно-то: сладкой оказалась бабой чувайка Манька…

Степка, подавляя зарождающееся желание, уткнулся в миску с супом, чтоб не видеть манящей Манькиной шеи — есть хотелось чертовски, — и спросил отрывисто:

— Отец где?

— В Совет тешурит. Железин черед пыл, та он на пожаре корел, болит теперь…

Манька говорила тягуче медленно, выбирая слова попроще. Не раз, чай, попадала под смех за корявость языка, вот и приучилась сначала про себя выговаривать слова, потом уже вслух.

— А назначить кого без очереди не посмел, значит? Ох, как он боится всех подряд! Председатель тоже мне, едри твою, — осклабился Степка, храбрый в своем закутке.

— Тиша. Мамка там на печ…

— Черт с ней. Что нам теперь — и не дышать, что ли?

Степка отодвинул миску, потянулся до хруста в плечах и так и застыл с поднятыми локтями: Манька потянулась убрать посуду, и рука ее, белая-белая, выпроставшись из-под короткого рукава, зависла над столом как лебединое крыло. И вспыхнул Степка неводолень, цапанул женку в охапку, запрокинул и бросил на кровать, вцепился пересохшими вмиг губами в желанную шейку, отстегивая, срывая тайные женские завязки и пуговки.

— Та Степка… Мамка… Та лампа хоть туши… — задохнулась в шепоте Манька.

— К черту… Я тебя на свету хочу всю… а-а, черт!..

Даже насытившись, остывал долго, отводил ее руку от лампы и опять остро думал о собственном доме, в котором сам себе хозяин, в котором нечего бояться да остерегаться, что хочешь, то и делай в любой час. Лежал и представлял в своем доме себя — твердого и властного, жену Маньку — разодетую царицей и раздетую совсем, и сладко было в груди от видений, и горчило от далекости желанного времени. Манька, смирившаяся и с бесстыжим светом, и с чересчур смелыми руками мужа, свернулась рядом и, кажется, не дышала. А тоже затомилась она жить здесь, всегда затаенно и пугливо, тоже, поди, хочется вздохнуть наконец вольно.

Не понять было, рада Марья мужу и его настойчивости или нет, но потом сильно раскаялась, что не пролежала так молча до самого сна, не придержала язык.

— Рево на машине пыл, — сказала она, вдруг припомнив.

— Рево? — аж вскинулся Степка. — И что, уехал обратно?

— Та нет. Тебя штал и папу, потом Пардину поехал…

— К Бардину? Так чего ж ты молчала, вот едри твою… — Степка лихорадочно захватал одежку. — Брат в кои веки приехал, а она молчит. Не говорил, зачем он?

— Не снай… Не ходи, пить там пудешь…

— «Не снай, не снай!» — не сдержался Степка, передразнил в сердцах, хотя и знал, как обижается на это Манька. — Я сколько братана не видел! Да и с Бардиным надо мне кой о чем поговорить, давно целюсь… А пить там будем аль нет — не твоего бабьего ума дело. — Тут Степка и сам уловил, что нагрубил беспричинно, и смягчил голос, приклоняясь выходить в низенькую дверцу. — Надо мне туда, Маняш. Не для себя одного думки — для нас обоих, увидишь вот. А то и ты айда, Клавдя тебе все-таки родная сестра, не кто-нибудь.

— Не-е… Не хочу Пардин. И Рево поюсь…

— Ну, тебе-то чего бояться! — засмеялся Степка. — Ладно, как хошь, а я пошел. — И вышел вон.

Рево, старший сын председателя Синявинского сельсовета Макара Кузьмича Макарова, работал следователем в милиции. Перед ним робели и заискивали не только синявинцы, не только сама родня — отец с матерью и Степка, — а и в районе все те, кто знавал его и имел с ним дело. А знавали Рево многие… Правда, страх перед ним остался с прежних лет, теперь он притишился и появлялся в деревнях редко. Большую же силу имел Рево Макаров лет пять назад. На любой сходке сидел в президиуме, сидел в неразлучном кожаном пиджаке и при массивной деревянной кобуре на боку, сидел и сверлил зал тяжелым, насквозь, казалось, пронизывающим взором. Любил он тогда лично сам объезжать в темно-зеленой легковушке села и деревни, в большинстве случаев возвращался в Речное не один, и тот, кого он увозил, надолго забывал про домашнее тепло. Но потом нашлась, видимо, сила посильнее его: увял вдруг Рево и затаился. И местом-то он, слышь, стал пониже, и кожаный пиджак сменил на куцую какую-то полушинель не солдатского покроя, исчезла куда-то и знаменитая кобура, и сам он постепенно совсем перестал являться на люди, даже в родное Синявино приезжал раза два за весь год. Злоязычники поговаривали, будто запивать стал Рево недюжинно, да ведь чужой роток не запрешь на замок, на то и язык подвешен, чтоб болтался. В общем, как бы там ни было, высоко летал старший сын Макара Кузьмича Макарова, не то что младший. А все потому, что учиться не ленился: он и школы обе кончил — и в Синявине, и в Мартовке, и дважды на курсы какие-то ездил, один раз в Чебоксары, другой — аж в Горький. А Степка и синявинскую семилетку не кончил, уперся на последнем году: не пойду и все. Отец за ним с ремнем, а он деру из дому, в ботве картофельной да в подсолнухах прятался, в банях чужих стал ночевать. Один Степка знал причину, но никогда и никому о ней не проговорился, только когда поминали при нем директора школы Петра Петровича Шлямина, хмурился сразу и скрипел в себе зубами.