Раскаты - [37]

— На, держи, Алексей Тимофеич. Не дело леснику без ружья. А здесь вот — полный тебе взвод зарядов. Запомни: слева направо десять патронов с дробью, потом семь с картечью и три правых — с пулями. Напока достаточно тебе будет, а дальше уж сам купишь.

— Федор Савельич… как же это… — Алексей, растерявшись, даже отступил на шаг. — А… сами-то вы как?

— Держи, держи. У меня старая пукалка еще действует. Она мне привычнее. А это я недавно купил в Чебоксарах, когда к младшему, в техникуме он, ездил. Раза два пальнул, спробовал — левый ствол ничего бьет, кучно, а правый сеет, на птичью живность разве годится. Держи. — И, давая понять, что разговор о ружье окончен, повернулся к объездчику и Ване Воинову, голос его вмиг построжал, наполнился властью: — Ну, хватит, мужики, выстаивать без дела. Задание у всех есть? Давай, Иван Иваныч, подводи свою клячу к складу. Опустошите его полностью, заберите все, что может сгодиться в дому. Ты, хозяюшка, тоже с ними поди — может, что и для бабьего хозяйства найдешь. И не стесняйся, теперь ты наша, а мы семьей одной живем, иначе в лесу нельзя.

Ваня Воинов развернул Карюху, подсадил на телегу Федьку и тронул к полупогребу-сараюшке за крайним домом. Мужики пошагали следом, а Варька подотстала. Нет, теперь совсем не по несмелости — теперь она крепко решила не таиться в себе да выдумывать о людях невесть что (так ей стало стыдно только что перед Ваней и далекой отсюда Оней Воиновыми!), а просто оглянулась она и не смогла сразу сдвинуться с места: новенькие бревна сруба, их сруба, их будущего дома, облитые утренним раздобревшим солнцем, горели червонным золотом.

6

Степка Макаров вернулся домой, когда круглые тучки, с утра вольготно катавшиеся по синему полю неба, наконец пролились мелким дождем и вечерние сумерки свернулись в ночную темь. Степка уже с самого начала посевной, считай с начала мая, не возвращался до ухода солнца, а сегодня припозднился и вовсе — доцеликовывали Сагин луг, будь он распроклят навеки с его корнями, корягами да ржавой хлюпью. Все руки-ноги повыломала чертова баранка, и в самом деле, что ли, попроситься в школу механизаторов да перебраться на трактор, не век на побегушках быть… Впрочем, проклятье Сагину лугу Степка послал так, для порядку. Работенка плугаря да еще на такой пустоши хоть и впрямь чертоломная, но в себе доволен был ею: втриряд больше против полевой пахоты обещался поставить трудодней председатель колхоза имени Сталина Захар Сидоркин за корчевку Сагина луга. Выходит, они с Ваней Большим (за глаза проще — Иван-дурак), считай, месяц в неделю наробили, за лето и осень, глядишь, еще какой подрядик удачный выпадет, и если трудодни нынче повеселей выгорят, то распродаст Степка весной свой хлеб подороже, и — до свиданьица, папаша с мамашей, давно тошнит ходить на цыпочках по вашим крашеным полам и тряпочным дорожкам-дерюжкам. Степка тоже хочет иметь свой дом, чтоб уходить и вертаться хошь днем, хошь ночью, чтоб жене — цыть, зараза! хозяин пришел, — чтоб собраться можно с дружками, самогону покрякать, поругаться да песни погорланить. Обделен был Степка всем этим в отцовском дому, а он ведь не соплюган уже, скоро тридцать ему, еще столько — и заказывай не дом себе, а домовину…

Манька вынесла в чугунке горячей воды — холодной только размажешь по телу промасленную грязь, — стала подливать, стараясь не лить мимо мужниных ладоней. Подливала, молчала и вздыхала по обыкновению.

— Чего ты, как корова? — незлобиво спросил Степка и шлепнул ее мокрой рукой ниже спины.

Манька за недолгий срок замужества уже привыкла к этаким ласкам его, не отстранилась и смолчала, да Степка и не ждал ответа — пошел себе обратно в сени, вытираясь на ходу ширинкой мамкиной самоткани. «Папаша-то, конечно, не будет особо брыкаться, отделит, но черта с два и поможет, — не отпускала давешняя, а вообще-то очень давняя мысль. — Сто причин найдет, на это он мастак… У него всегда так. И ноет, ноет все время.

И как его не раскусили сельчане до сих пор? Живет человек одной заботой, чтоб меньше было забот, и ухитряется вечно ходить в начальниках, зараза…»

Ужинать сели у себя, в отмежеванном стругаными досками закутке, в который кой-как втеснились кровать с поржавевшими шариками на спинках, столик-крестоножка да две табуретки. Зато свету хватало у них: трескучая семилинейка щедро полнила отгородку, дразняще выбеливая и без того молочную женкину шею. Степка всерьез подумывал, что и взял-то Маньку Михатову только из-за немыслимой белизны шейки, а то больно бы накинулся на нее такую, косоплечую. А выбор был у Степки Макарова, бы-ыл! Вот Дуська Тиморашкина, сама липла к нему — задарма бери и делай что хочешь. Но черт их знает, этих Тиморашкиных девок, уж больно легки они на мужчин. Что Нюрка, что Дуська — один хрен. Старшая вон с цыганом нагуляла сразу двоих, да и Дуська, поди, не под одним побывала еще в девках. Состроишь с ними семью, а потом будешь глаза лупить, когда родится чернокудрый цыганенок. С Манькой-то уж такого не будет, и думать нечего. Да и вообще, ничего она. Как представишь, бывало, что у Маньки не только шея такая мелованная — дыханье спирало. И не ошибся Степка Макаров, не-ет… А что плечо у нее одно чуть ниже другого — подумаешь, велик изъян. Уж если с лица воду не пить, с плеча и тем паче. И послушной виделась Манька женой — в девках нраву тихого была, не слышно ее и не видно. И опять не обманулся Степка. А то женись сдуру на раскрасавице навроде Варьки Железиной — всю жизнь маяться будешь, проклинать себя. И пялиться всяк мужик станет жадными глазами, нервы тебе дергать, да и язык у нее не приведи бог: ты ей слово — она тебе десять. Тряпкой половой станешь в дому, а не хозяином…