Раны любви - [23]

— Просила я его остаться, — продолжала Груша. — Ни за что. Гордый он у меня. Говорит, что буржуев ненавидит. И пошел теперь пешком опять шестьдесят верст без пальто. Говорила ему — останься. Нет, не хочет. Обещала ему пальто купить. Смеется: откуда у тебя деньги? Сказала: брат даст — он богат. А Костя смеется еще хуже: даст — буржуа этот… Они нас не то, что съедят, — как блоху раздавят…

Красинский замялся и, осторожно вытащив из кошелька несколько золотых монет, под столом протянул их Груше.

Груша радостно вскрикнула. Но Красинский остановил ее сильным движением руки, не выпуская ее из-под стола.

Груша притворно засмеялась и затем, точно ничего не случилось, захохотала, видимо, без причины, и протянула стакан с вином к Тане.

— За твое здоровье, Таня!

И все подняли свои стаканы и рюмки, и засмеялись, и любовно смотрели на Таню. И почувствовал Красинский, что Таню любят все. И еще почувствовал Красинский, как далек он и холоден к своим близким.

Но, не желая ни на минуту отравлять свое настроение, он закричал:

— Веруша, ведь там же было и шампанское. А его здесь нет.

Веруша побежала и захлопотала. И, конфузливо улыбаясь, вернулась и сказала, что никак не может открыть этой «страшно большой» бутылки с шампанским.

Красинский принялся за бутылку, и снова зазвучал смех, и снова отлетело несчастие от этого дома. Растаяли все призраки. Всем захотелось забвенья. Всем — старым и молодым.

Но тревожит только Капа. Какой у нее острый, проникновенный взгляд. Фигура вся ленивая, неподвижная, а глаза посылают стрелы.

А Веруша сидит печальная. Почему? Ведь тогда в первый момент так горели ее глаза…

Шампанское сделалось теплым. И его больше проливали на скатерть, чем наливали. И Красинский жалел, что купил только две бутылки. Вот теперь как раз время кутнуть, напоить всех, прогнать все заботы. И прогнать какую-то скверную змейку, которая обвилась вокруг сердца и не оставляет его в течение всего вечера.

IX

— Неужели ты уезжаешь завтра? — спрашивала Таня. — Ты подумай, сколько лет мы не виделись… Останься, голубчик.

Молодые голоса закричали: «останься, останься».

— Не могу, родная. Понимаешь, какой ужас: со дня на день жена должна родить. Жду телеграммы, и боюсь, боюсь…

Капа, потягиваясь и подымая свою богатую грудь, лениво бросила:

— Уезжайте, дядя. Вам здесь скучно…

Опять все замолчали. И Красинский не понимал, из-за чего…

А Таня умоляла:

— Ты подумай, ведь это просто страшно. Брат, которого я не видала десятки лет… и вдруг… только на один вечер… И поговорить-то не удастся…

Поговорить… Красинскому это слово показалось самым скверным в мире. Как раз он не хотел говорить… Не нужно ему этих родственных разговоров. Все они — одни и те же… Беда, несчастие, безденежье, проклятое пьянство…

Шампанское было приторно теплым. Но все пили его с удовольствием. И опять на мгновенье зазвучал смех, защебетали детские голоса, Таня начала улыбаться, а веселая Аня, до сих пор молчавшая, стала рассказывать анекдоты из малорусского быта, — не анекдоты, а целые бытовые сцены.

Все хохотали, но когда она окончила, она присела к Красинскому и тоже, как и все, начала рассказывать про свою жизнь…

В ужасе хотел бежать Красинский. Но внимательно слушал. Улыбался, когда можно и нужно было, качал головой… И вдруг вздрогнул.

— Помнишь, — говорила Аня, — в газетах были заметки и статьи о молодом художнике Красильникове?..

Красильников… Его хорошо помнит Красинский. Его картины имели в прошлом году большой успех… И он купил одну из них. А к концу выставки пришла телеграмма о смерти этого Красильникова…

— Это был псевдоним моего Шуры. Он боялся даже подписать свою фамилию.

Красинский оживился.

— Это был большой и многообещающий талант. Мы все его приветствовали. Его картины привлекли внимание прессы. Ему улыбалось будущее.

И, повторяя эти шаблонные фразы, Красинский увидел, что лицо Ани меняется и бледнеет.

— Но ведь это был мой сын, твой племянник Шура…

И Аня начала рассказывать новую тяжкую повесть о своем сыне, талантливом художнике, умершем как раз накануне выставки картин, которая должна была принести ему славу.

И еще более грустную повесть о своем муже, который в бешенстве своих алкогольных припадков преследовал Шуру, отравлял ему жизнь, не давал работать спокойно и радостно для искусства…

Шура умер от разрыва сердца. Долго боролся он со своей болезнью. Пред смертью опух весь. Ноги были точно налитые водой. И говорил он пред смертью только об отце. И проклинал его…

Капа и Веруша опять затеяли какую-то игру, и смех оборвал тягостный рассказ Ани…

X

Капу куда-то вызвали. Принесли письмо. И она исчезла, улыбаясь своими манящими глазами и красиво волнуя свои полные бедра.

И сделалось скучно. Надоели разговоры. Красинский пробовал шутить и смеяться, но смех не клеился. Упорно отказавшиеся идти домой, подростки все заснули.

Веруша села у окна и погрузилась глазами в тьму и точно говорила с ней, так были выразительны ее глаза.

А сестры продолжали говорить про свою жизнь.

Красинский засыпал. На глаза легла тяжесть. Кто-то пришел и сомкнул их.

— Милый, ты хочешь спать? — звучит голос Тани.

— Прости, нет… Я поеду сейчас домой… Завтра утром мне надо в опеку, а потом сейчас же на поезд…