Раны любви - [21]

Было тяжко и нудно.

Красинский прикидывал в уме, сколько же нужно, чтобы дать этим милым и близким людям возможность человеческого существования. Но ничего не выходило. Слишком много детей у милых сестер. Слишком много надо им…

И эгоистически вставал образ жены, теперь, может быть, корчащейся в муках родов, и образ Аллюси, этого крошечного божества, в сравнении с которым не могут пойти все эти маленькие скорби, раны и неудачи жизни…

И Красинский отбрасывал от себя всю эту сплошную печаль, которую нашептывали ему сестры и шутками старался загладить трагизм этих родственных разговоров…

А потом поднялся шумно и весело и крикнул:

— Ну, хорошо. Черт с ними, с заботами жизни. Давайте повеселимся.

И молодежь зааплодировала. Смеялись глаза и лица. Румянец вспыхивал и переливался. Глаза загорались и мерцали.

Всем сделалось весело. Хотелось хоть раз освободиться от кошмара жизни.

VII

— Устроим сегодня наш родственный праздник по-настоящему, — говорил нервно Красинский, хотя жуть уже тревожила его сердце и не было в нем спокойствия радости.

— Отлично, — закричала Капочка.

А та, с горящими глазами, племянница Веруша прибавила:

— И не надо нытья. Ведь, дядя Воля приехал, чтобы повидаться, а не для того, чтобы быть адвокатом.

Красинский послал взором своим поцелуй милой девушке и, смеясь, добавил:

— Вот не знал, что у меня такая умница-племянница. Взял бы охотно ее в свои помощники. А пока поедем, Веруша, со мной. Через полчаса мы вернемся…

И, подхватив Верушу, Красинский быстро выбежал, точно молодой, из комнаты.

Подавая пальто Веруше, Красинский коснулся ее плеча. И невольно рука задержалась на горячем плече.

— Что вы, дядя?

Красинский наклонился к Веруше и, целуя ее в щеку, сказал:

— Ты не знаешь, какая ты очаровательная…

Веруша звонко захохотала. Ее хрупкая фигурка, как змейка, заволновалась и, счастливая и довольная, она прижалась к дяде.

— А вы, дядя… вы… просто соблазнительный…

— Ах, какая ты провинциалочка, Верушка…

Они ехали в лучший магазин города. Красинский крепко держал Верушу за талию. И ему почему-то вспоминались остроты клубных игроков при тасовке карт: «Делайте тоньше талью…»

— У тебя прелестная талья, Веруша…

— А вы, дядя, ничего, кроме обычных комплиментов, не можете сказать вашей племяннице?

— Милая Веруша, я ведь и не знал, что у меня такая племянница.

— Неужели вы меня не помните, дядя?

— Конечно, нет. Когда я уезжал, тебе было лет пять…

— Меньше: год!

— Ну, вот видишь…

И Красинский прижал к себе Верушу и поцеловал ее нежно в щеку.

— Что вы, дядя, что вы! Ведь завтра же узнает об этом весь город…

— И пусть узнает. Но это пустяки. Расскажи, как ты живешь, что делаешь, влюблена ли уже?

— Вы, дядя, все об одном. Ну, хорошо, скажу. Влюблена. Выхожу скоро замуж. Целуюсь со своим женихом ежедневно. О будущем счастье думаю скверно. Потому что кое-что читаю. И знаю, что все мужчины до брака развратны. А я хотела бы чистого.

— Правда, Верушка?

— Я хотела бы умного мужа, который помог бы мне жить. Я очень грешная, дядя, — повысила она голос, и ее глаза засверкали и замлели, и заструились светом страсти. — Я хотела бы знать все… Потому-то и грешная…

— Что же тебя мучит? — спросил Красинский. И ему было неприятно, что вместо пустого и легкого разговора с милой девушкой, у которой такая очаровательная фигура и такие манящие глаза, ему приходится быть каким-то высшим судьей и философом жизни…

— Все меня мучит, дядя. И то, что мой жених уже знал женщин до меня. И то, что я ни на что не способна в жизни, кроме того, чтобы лежать в одной постели со своим мужем. И то, что я не могу так бороться за жизнь, как боретесь вы, мужчины…

Извозчик остановился. Магазин сиял всеми огнями, нарядными и красивыми.

И легко и радостно соскочил с пролетки Красинский и, подавая руку Веруше, шутливо заметил:

— Зальем философию шампанским.

И хотелось ему поскорее отвернуться от этих нудных вопросов жизни…

Глаза Веруши сверкнули, а потом замерцали болью. И, ничего не отвечая, Веруша вошла первой в магазин стройная, хрупкая, гордая.

VIII

Пролетка была завалена покупками. Красинский беспричинно смеялся. Веруша была холодна и спокойна. Даже не улыбалась. Глаза смотрели строго вдаль.

— Что с тобой, Веруша?

— Когда-нибудь скажу. А теперь будем пить шампанское.

И, как козочка, Веруша соскочила на тротуар и галантно подала руку Красинскому.

И оба они ворвались ураганом в квартиру и кричали уже с лестницы, что устрицы пищат и требуют шампанского.

Сделалось шумно и весело. Красинский сразу почувствовал себя в своей тарелке. Никаких забот. Никаких тревог. Да здравствует веселье!

Стол быстро был уставлен всякими яствами и питьями.

— Пейте, пейте, — говорил возбужденно Красинский. — Ведь завтра я уеду, — давайте, отпразднуем сегодня хорошо и светло нашу встречу.

Весело принялись за еду. Не хватало вилок и ножей. Было мало тарелок. Брезгливо морщился Красинский, когда сестра резала телятину тем ножом, которым только что вскрывала устрицы, а затем резала осетрину. Но молодой смех стоял в воздухе и было не до тонкостей.

— А Костя… Костя… Мы забыли про Костю…

Засуетились, закричали. Забегали молодые и крепкие ноги.