Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [58]

Стоя сзади, она обвила меня своими руками и разломила прямо под моим носом капсулу с амилнитратом. Сущий дьявол. Не вполне понимая, что происходит, но пары сами нашли путь прямо ко мне в мозг. Ты бы видел меня в тот момент, стою на кухне голый, руками пытаюсь раздвинуть воздух, будто он какой–то вязкий, а она берёт из картонный коробки, стоящей рядом со мной на кухонном столе, яйцо и, протянув руку, разбивает его о мой живот! Жёлто–белая масса стекает вниз прямо на мой инструмент, который, похоже, только этого и ждал, всегда готовый ринуться в бой. Ещё одна из её ямайских штучек. О, мой Бог, чувство, словно вся Вселенная обрушивается на нас.

Не в моей привычке обсуждать мои переживания с кем–нибудь ещё, но я не в силах был устоять, чтобы не поделиться впечатлениями со своим приятелем, Терри Пилюлей, моими с Селиной опытами.

— Вот это дела, — сказал он. — Яйца, мать твою!

Вот тогда–то я и приобрёл среди друзей прозвище «Яйца». Оно приклеилось ко мне на долгие годы, хотя многие люди полагали, что Я. Б. означает просто «яйца на завтрак». Эггмен, другими словами.

Я потерял Селену из вида, но в конце семидесятых я столкнулся с ней в Мейфэйер на улице.

— Как дела, милый, — спросила она, пряча глаза за огромными солнцезащитными очками. — Не виделись тысячу лет.

— Привет, Селина, — я крепко обнял её и поцеловал в щёку.

Но её крупные красные губы уже нашли мои. Она хотела знать, что я делаю в городе.

— О, я здесь по кое–каким делам. А так, наслаждаюсь пока, — сказал я.

— Да? А где ты остановился?

— Тут, недалеко, есть Хилтон, может быть, там.

Мы решили, остаток дня провести вместе. Я уже и забыл к этому времени, что яичный бум начался именно с этой женщины.

До гостиницы оставалось пара шагов, и мы сняли номер. У меня взорвались мозги и, думаю, у посыльного тоже, когда он возник в дверях с сияющей как на рекламе Филип—Морриса лицом. Вошла она, полуобнажённая, со стройными длинными ногами в обтягивающих капроновых чулках, с сиськами как двумя чашами, готовыми расплескать коричневый виндзорский суп, колыхаясь, они заняли чуть ли не всю комнату.

— Вот, — произнесла она, протягивая посыльному пятифунтовую банкноту, — погладьте это платье.

Она повернулась и взглянула на меня своими огромными карими глазами.

— Ты не возражаешь, если я побуду здесь немного, Эрик, к ужину платье будет готово.

— Замечательно, — сказал я, — пожалуйста, располагайся, будь как дома.

— Впрочем, не надо, я сама поглажу его, — продолжила она, обращаясь к мальчику–посыльному, ничуть не смущаясь своей наготы, — и принесите нам бутылочку Моёт, лёд и, э… дюжину сырых яиц.

Я чуть не провалился сквозь землю и не пролетел все эти двадцать три этажа, расположенные под нами. Снова нахлынуло то чувство, или лучше сказать, оно вернулось. В любом случае, мы отлично провели день. И яйца сыграли здесь не последнюю роль. К концу дня, мы, совершенно уже ошалелые и друг от друга, и от выпитого, выползли на балкон и стали кидать яйца в рабочих, копошащихся на лесах напротив нашей гостиницы. Попасть нам не удалось ни в кого, но мы здорово повеселились.

Секс? Оргии, а не секс. И как если бы я хотел удовлетворить своё детское любопытство, я хотел всё испытать, обо всём узнать. Вот и в тот раз, эта грудастая блондинка–монстр с томным взглядом однажды вечером подхватила меня под руку в баре Скоча–в–Сент—Джеймсе и, подмигнув мне, сказала:

— Сегодня я устраиваю дома что–то вроде вечеринки.

— Я буду один, — ответил я.

Кивки, подмигивания, лёгкие толчки, как тут не соскользнуть в бездну «Мировых новостей»? Печальное место для каждого почившего, но огромные возможности для игр, флирта, опасно, скажешь ты, и будешь прав.

Должен признаться, что сперва я нервничал, как если бы мне снова предстояло впервые расколоть свой орех. Тот же страх, до того как войдёшь во вкус. В первый раз может и не понравится, но признаться кому–нибудь, да, ни за что! Но раз пересилив его, придёт либо наслаждение, либо презрение к сексу. Не надо многого, лишь раз или два и мне хватило, чтобы понять, что я совсем не нуждаюсь в общении с людьми на таком уровне. Но я выяснил одну странную вещь, меня как магнитом стало тянуть к чтению воскресных газет. Никогда не знаешь, куда тебя занесёт, поразительно.

В квартире на Мейфэйер свет только от 16–миллиметрового проектора, дающего небольшой стробоскопический эффект. На плёнке царапины, впечатление, что снята она в тридцатые годы. Женщины — уродливые, безобразные, и все в масках. Я улёгся на пушистом белом ковре, руки за голову, более интересуясь людьми в комнате, чем происходящим на экране. Нахожу странным, что собравшиеся не произносят ни слова, думаю, все они знают, для чего собрались. Пока расселись вдоль стен. У блондинки рядом со мной, сидящей в кресле, шикарные ноги. Протягиваю руку, дотрагиваюсь до её лодыжки. Перекатываюсь поближе и рукой скольжу по её ноге вверх. Она смотрит на меня сверху вниз, улыбается, слышен лёгкий вздох. Убирает мою руку и, вдруг, смеётся.

— О, нет, — произносит она, отталкивая меня и показывая огромную резиновую штуку. — Я уже запаслась самым большим, который смогла найти.