Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [50]

Мы обменялись рукопожатиями.

— Ну–ну, Animals. Как поживаете, парни? Мы выступаем в Сан–Франциско, верно? Жди настоящего взрыва.

Какая великая честь выступать с величайшим поэтом Америки. В самолёте наши кресла оказались рядом, и под искромётными взглядами хорошенькой стюардессы он написал на салфетке незабываемую песню, «Земля Обетованная». Путешествуя по миру, даря свои стихи людям, вооружённый верным Гибсоном, Чак отдавал всего себя людям. «Им не нравится — их право». Такова была его жизненная позиция. Со временем это стало и моим кредо.

Я считаю его своим наставником. Он обладал репутацией несговорчивого и очень непростого в обхождении человека, но я не замечал ничего подобного по отношению ко мне. В Сакраменто он пригласил отобедать с ним меня одного. Разговор зашёл о наркотиках и алкоголе.

— Не позволяй, сынок, завладеть им твоим разумом, как это случилось со мной, — строго, по отечески наставлял он меня.

Этим же вечером у себя в номере я почувствовал гордость и за себя, и за всё, что мы делали, читая в местной сан–францисской газете статью о нашем приезде в их город. Вот, что я в ней тогда прочёл:

«С новой удивительной силой Британское Вторжение распространяется по стране. А именно, Animals, катализатор, без которого не вскрыться нашему собственному музыкальному потенциалу. И хотя они сами — талантливые представители английской музыки, которая насчитывает сотни лет своей собственной истории, их музыка — это блюзы негритянского населения, сошедшие со склонов холмов нашего Юга. Стара как мир поговорка, что не видишь того, что лежит у тебя под носом, и мы должны благодарить англичан, что открыли нам глаза на нашу же сокровищницу, Жуки, Камни, и вот теперь — Звери».

То было перед самым Сан–Францисским взрывом психоделии. То был Фриско Керуака и Джона Стейнбека.

Не концерт, в прямом смысле этого слова, но фестиваль огромного количества рок–н–ролльных коллективов, который возглавляли мы, вместе с Чаком Берри. Но, похоже, уже пришло в привычку руководства М. Дж. и это стало, чуть ли не нашей визитной карточкой, что когда мы прибыли в огромный зал с двадцатитысячной аудиторией, ни одного рабочего, ни одного роуди нас не встретило. Нам самим пришлось всё затаскивать на сцену и устанавливать оборудование, потому что, как оказалось, никто, кроме нас не был знаком с подобной работой! Нам пришлось вылезать на сцену в бейсбольных кепках и огромных не по размеру рабочих робах, маскируясь под грузчиков, устанавливая наши колонки, усилители, микрофоны и ударную установку. Семенили и суетились, из всех сил стараясь быть неузнанными, в противном случае, представить страшно, что было бы, если хоть одна единственная душа из этих двадцать тысяч узнала бы нас. Что и произошло, только уже после окончания шоу. Лимузин, присланный за нами неожиданно для всех попал в настоящий водоворот тел. Как только за нами закрылась дверь, ведущая на сцену, два сан–францисских копа, взабравшись на капот лимузина устроили настоящую битву, стаскивая за загривки, за волосы, за всё что попадалось им под руку несчастных детей и сбрасывая их на землю, но тут же на освободившееся место устремлялись новые потоки, взбирающихся на крышу нашей машины. Мы были в ужасе. Крыша начала угрожающе прогибаться и в итоге покоробилась настолько, что дверцы искривились и выскочили со своих мест. Мы поняли, что крыша вот–вот продавится совсем. Нам стало не по себе — положение пугающее, и просто чудо, что нам удалось выбраться из этой стальной ловушки. Нас под руки довели до другой, и через несколько минут мы уже мчались по автостраде, по направлению к центру, следя, как за нами по бескрайнему чёрному небу, раскинувшемуся над Сан—Францисским заливом, следует, не отставая, полная луна.

Следующим был Сакраменто. Затем Фресно. Расслабляющая погода. Жара. Пыль. Кругом одна пустыня. Я даже засомневался, живёт ли там вообще кто–нибудь, и стоит ли там проводить концерт. Но вечером, чуть ли не из жаркого душного воздуха они все неожиданно материализовались.

Именно там я и увидел впервые другого Чака Берри. То был Чак, который следовал своему принципу, когда понимал, что публика не выказывает ему свою признательность и ей наплевать, что он там им играет. Reading and Rocking он превратил в очень скучную, грязно сыгранную фальшивку, не затрагивающую сердца юной аудитории. Он подмигивал и улыбался нам, выкрикивая грязные нецензурные слова своих стихов. Когда же он приблизился ко мне, чтобы подрегулировать свой усилитель, я схватил его за руку в порыве поддержать его словом.

— Эй, Чак.

— Что, не так что–то? — сказал, вытирая со лба пот.

— Странная публика сегодня, не правда ли?

— Не говори, сынок.

— Послушай, захотелось тебя поддержать, видя, что публика никак не реагирует — почему бы тебе не сыграть им блюз, дружище?

— О, брось, я не пою блюзы, это поприще Мутных Вод. Я всего лишь рок–н–ролльщик.

— Чак, ну же, один разочек, дружище, и я больше не буду к тебе приставать. Спой The Wee Wee Hours, а?

Он подошёл к микрофону, промямлил что–то об изменениях в программе, бросил несколько слов своей группе и углубился в наисладчайший, наинежнейший блюз, который когда–либо мне приходилось слушать.