Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [23]

Мы дикими зверьми ворвались в мир, находящийся под пристальным прицелом прессы, телевидения и радио. И, будучи в эпицентре внимания, мы всё делали от нас зависящее, чтобы получить как можно больше тепла от той музыки, которую люди вроде джазового промоутера Нормана Гранца любили хаять. И если джаз был грубо обработанным бриллиантом, то рок–н–ролл — пластом угля, дающим людям тепло и огонь в очаге. Я всем говорил, что к джазу никакого отношения не имею, и что пусть лучше меня считают рокером, вступившим в нескончаемую борьбу и желающим пробудить в душах людей адские желания и привнести радость в сердца миллионов. Дальше — больше, даже у наших роуди журналисты стремились взять интервью!

Газета Нью—Мюзикл-Экспресс в лице Кита Альтхема, репортёра, известного своими горячими репортажами, получила у нашего замечательного роуди эксклюзивное интервью. Он назначил Киту встречу перед концертом в ближайшем пабе в Южном Лондоне. Пришёл Кит — блокнот, огромная ручка, макинтош — вылитый молодой Бульдог Драммонд и записал бессмертные слова Таппи Райта, нашего роуд–менеджера, вырвав их прямо изо пасти этого экстраординарного животного, и накормил ими всю рок–н–ролльную прессу. Кит, быстро сообразив, что уже на часах десять минут девятого, а синий автобус стоит ещё не разгруженным напротив паба, спросил Таппи, почему он не торопится разгружать инструменты к предстоящему концерту? Таппи начал объяснять ему, что это лично им придуманная техническая уловка — начать готовить сцену, как можно позднее, но при этом успевая вовремя. Только так он может заставить устроителей, пытающихся сэкономить на грузчиках, подсуетиться о помощниках. В противном случае, начни он устанавливать сцену заранее, в три или четыре часа дня, ему пришлось бы всё тащить на собственном горбу. Таппи настолько был взбешён, что это его откровение стараниями Кита попало на страницы NME, что уже никогда ни одному журналисту было не вытащить из него ни единого слова. И следующим нашим шагом мы решили нанять в помощь ему второго роуди, Алекса «Рыжего» Тоса.

У Алекса были огненно–рыжие волосы, и он не только носил очки как у Троцкого, но и придерживался как и он откровенно радикальных взглядов, его радикализм проистекал из его любви к американской чёрной музыке, которую он почти досконально знал. Он сводил всё к одной теории: боль приносят друг другу люди, она передаётся от брата к брату, и ни кем иными как братьями. Вот такая игра воображения.

Да, вот именно, Алекс очень глубоко завяз во всём этом. Каждым удобным случаем, каждой свободной минутой он пользовался, чтобы заводить физиологические, метафизические, политические и блюзосодержательные разговоры с любым из наших.

Вот так Таппи и Рыжий Алекс стали нашей силовой группой.

Таппи Райт позднее оказался свидетелем всех наших приключений и путешествий, когда мы начали экспериментировать с разного рода ингредиентами и «веселящими» веществами. Это помогло Тапии осознать, что ему сверх всего необходимо было оставаться в совершенно трезвом сознании, пока музыканты находились за гранью реальности. Началось с того вечера, когда Хилтон переусердствовал, проводя опыты с кислотой. Каким–то образом кислота Хилтона попала в рот Таппи. Теперь уже никто не сможет объяснить как, но всё кончилось тем, что в предрассветные часы он оказался у Лондонского Тауэра. Стоя на травяном холме рядом с Тауэром он оказался свидетелем, как, захватив среди ночи Англию, парусные корабли Испанской Армады входили в Темзу. Сдавайся, Англия! Но не таков наш Таппи, чтобы стоять сложа руки. Он начал сражение и одним взмахом руки потопил весь неприятельский флот! За этот подвиг королева произвела его в рыцари, и к шести часам утра он уже вернулся домой, поделиться хорошими новостями со своей подружкой. Но она не поверила ни одному его слову. Нет, нет, и ещё раз нет, слава богу, какое счастье для нас, что Таппи, быстро осознав, что стал жертвой своего воображения, успел приготовить сцену до начала нашего выступления, кто–то ведь должен оставаться в сознании в этом мире — и он взвалил эту ношу себе на плечи.

Было время, когда Хилтон особенно увлёкся кислотой. Он нашёл дома старую роговую оправу от бабушкиных очков и вставил вместо стёкол пластиковые красные автомобильные отражатели. Шесть, может быть семь, месяцев он с ними не расставался. Совершенно ясно, что ему в них видно ничего не было, и бедняге Таппи приходилось его сопровождать, куда бы он ни ходил. Продолжая грузиться кислотой и смотря на мир через рифлёные стёкла, он, должно быть, представлял, что находится в каком–то совершенно другом окружении. Довольно эксцентрично. В итоге, неожиданно среди нас появился слепой, следующий за нами всюду, а Хилтон,

зараза, на протяжении всего этого времени так ни разу и не снял своих очков. На сцене он отрывался на полную, и чем правильнее был поставлен свет на сцене во время концерта, тем в больший отрыв он уходил, к тому же свет, преломляясь в пластиковых рифлёных очках, играл дикими бликами на его лице. Поклонники были в восторге от всего этого, ведь свет пятнами носился по его лицу, по развивающимся прядям волос под засаленной шляпой юного панка, по широчайшей улыбке, и когда он тряс головой и прыгал по сцене как одержимый с очками на самом кончике своего носа.