Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [20]

Всё же однажды мне удалось выпустить всю накопившуюся к нему ненависть. Может, конечно, виною были пурпуровые сердца, но должен сказать, чувствовал я себя в тот вечер отлично. На мне были ковбойские сапоги, ну, и почему нет? Я и взобрался на этого белого монстра. Должен заметить, что одна единственная его функция, которую он выполнял в клубе — это свободная плоскость для опустошённых бокалов. И когда, наконец, мне удалось на него залезть, я начал прыгать в такт музыке. Фужеры, рюмки, стаканы захрустели под толстыми кожаными подошвами моих сапог. Публике это страшно понравилось, народ буквально сошёл с ума. К великому удовольствию моих ребят, а особенно радовался Алан Прайс, ненавидящий его до дрожи в коленях, я прыгал долго и яростно. Он даже, знаете, ни разу не притрагивался к его клавишам, считая его простой столешницей для использованной посуды, но этот стоял там и убирать они его никуда не собирались, так что мне предстояло сделать всё за них. Я продолжал прыгать на радость всем, но тут от крышки рояля откололась большая щепа, за ней другая, затем моя нога провалилась на струны. Господи, какой сладостный это был звук! Особенно, когда Алан поднёс к ним микрофон. Вы бы видели его улыбку, когда он держал шуровский микрофон рядом с лопающимися струнами! Но тут трое вышибал, дежуривших у дверей, направились прямо к сцене бесцеремонно расталкивая локтями публику, решив, видно, поинтересоваться у нас, что, чёрт побери, здесь происходит. К тому времени, как они до меня добрались, от рояля, благодаря помощи со стороны аудитории, практически ничего уже не осталось. Громилы, наконец, добравшись до сцены и увидев перед собой груду бесформенных обломков зашлись безумным хохотом. Оказалось, они тоже его тихо ненавидели.

Джорджи Фейма можно было постоянно увидеть во Фламинго. Особенно Джорджи обожали жители Вест–Индии. Он играл в стиле чёрных музыкантов, в котором практически никто кроме него в середине шестидесятых здесь не играл, и послушать его всегда собирались многочисленные иммигранты с Ямайки. Они обожествляли своего кумира, называли его своим королём.

Хозяевами Фламинго были два брата, Рик и Джон Ганнелл. Помимо клуба они держали некое агентство и вели свои дела прямо из клуба, когда не было возможности устроить их где–либо в другом месте. Одним из таких «дел» был другой их клуб «Мешок гвоздей», где постоянно выступали и Джорджи Фейм со своей группой Blue Flames (Sic!), и Крис Фарлоу со своими Hunderbirds, и Big Roll Band Зута Мани, и Джино Вашингтон, и Ронни Джонс, и Bluesbreakers Джона Майалла.

Рик вместе с Джоном установили свои правила в порочном Вест–Энде, приправив их юмором, так, что незаметно для тебя самого ты без них уже не можешь обходиться, этаким своеобразным личным манифестом в своей тяжёлой игре. Их любили, их обожали, их ненавидели многие.

Джон Ганнелл придумал для себя программу All–Nighter, эдакую настоящую лабораторию любви. Могу с полным правом сказать, он был одним из самых лучших британских комиков–разговорников. Ему было наплевать уходит или остаётся публика, но многие любили его за змеиный язык. В своём клубе он был звездой, и не обходил репликой ни одного вновь входящего, будь то мод или растаман, американец или представитель закона.

Однажды уже ближе к полуночи в четырёх кварталах от Фламинго полиция нагрянула в Сцену. В тот вечер я пришёл в клуб раньше обычного, около половины двенадцатого, чтобы послушать All–Nighter. В клубе яблоку негде упасть. И тут Джону позвонил из Сцены Лайонел, администратор клуба, предупредить его, что полиция может нагрянуть и к нему.

Джон запрыгнул на сцену, приведя в смятение Криса Фарлоу:

— Эй, дружище, мы только вошли в драйв, ну же, дай нам доиграть.

— Копы на подходе. Отдохните, — прервал он его, и продолжил, обращаясь к публике:

— А вы, друзья, избавьтесь по–быстренькому от всего, что у вас в карманах лишнего. Отправьте по назначению. Проглотите, выбросите, сожгите, наконец, к чертям собачьим. Не знаю, как вы это сделаете, но ради бога не тяните.

Вокруг меня все наши ямайские слушатели повскакивали с мест и лихорадочно начали опустошать свои карманы, пытаясь запихнуть пакетики с чёрным гашишем себе в рот. Стадо жующих коров! А на пол посыпались пурпуровые сердца. Вдруг, неожиданно, один парень в теннисных туфлях, джинсах и в белом свитере запрыгнул на сцену, выхватил микрофон из рук Джона и замахал перед его носом ордером:

— Так, ладно, это полиция, никому не двигаться, — прокричал он фальцетом.

Джон отнял у него микрофон и начал, подражая раста–английскому, запел рифмову:

— Хладнокровие, ребятки, избавьтесь от дерьма, съешьте его до последней крошки.

Но тут в клуб волной хлынули полицейские в форме, а сержант с красной шеей и вздутыми синеватыми венами на висках закричал:

— Эй, ты, пошёл прочь со сцены, а вы, чего? Вмёрзли в пол, что ли, тоже давайте сюда, — махнул он музыкантам Криса Фарлоу.

Баритон Ник с расширенными от травы зрачками затряс головой.

— Что за дерьмо, дружище, прямо на середине моего соло. Целый час ждал я его.

Молодого переодетого копа взбешённые ямайцы прижали к стене, в то время как остальные копы своими сапожищами стирали в пыль пурпуровые сердца, раскатившиеся по всему клубу. Белым налётом они осели на их синей униформе, и те закашлялись, стали чертыхаться и кричать. Джон продолжал свою речёвку, пока копы снимали его тело со сцены, вели к выходу и везли в участок.