Ранняя осень - [4]

Раз как-то Гордей приехал в Дом Советской Армии за час до открытия выставки. И увидел в непривычно пустом зале друга своего Льва Козырева. Тот стоял, чуть сгорбясь, у пейзажа «Маки под Севастополем».

Козырев крепко взял Гордея за руку, повыше локтя, и горячо, нетерпеливо зашептал на ухо:

— Ты теперь понял, в чем была твоя неудача с африканскими работами?

Гордей с любопытством покосился на друга.

А тот продолжал — все так же шепотком, будто кто-то мог подслушать их в гулко безлюдном зале:

— Пусть скажут, что Козырев тысячу раз неправ, я же на своем настаиваю: Африку, Австралию или там Латинскую Америку… можно ли эти страны глубоко познать нашему художнику за две-три недели? Иные возразят: а Верещагин, а Рерих? Отвечу: великие художники годы отдали изучению Востока. Годы, повторяю! И ты, моя сивая борода, мужественный человек, за что полюбил я тебя еще крепче! Разумно поступил, отказавшись от замысла написать картину на африканский сюжет. Помнишь, пять — восемь лет назад в разных музеях и салонах столицы, да и не только у нас в Москве, но и в других городах, устраивались многочисленные выставки живописцев, побывавших в Индии, Африке, Азии? Ну, а что осталось в памяти? Припомни-ка? Кажется, один Чуйков? Не так ли?.. Замечу к слову, Пластов, твой земляк, тоже побывал в разных странах, в том числе и в Египте, но ни одного из привезенных оттуда холстов не выставлял! Говорил: «Что-то не то у меня получилось. Холодность во всем какая-то, скованность».

— Откуда ты знаешь, что говорил Пластов? — чуть бледнея, спросил Гордей.

— Да случайно в журнале одном недавно наткнулся на беседу старика с корреспондентом, — ответил Лев Андреевич, еще крепче сжимая руку товарища. — А вот эти твои севастопольские полотна… другое дело! Тут все тебе родное: и улыбчиво открытое лицо старшины первой статьи Усилина, и грозные корабли на рейде в закатный час, и каменистая земля эта, такая, наверно, бурая, выжженная в июле солнцем, но, повторяю, — наша, усыпанная гильзами и осколками снарядов. И воспринимаю я этот твой холст не только как пейзаж. С полотна смотрит на меня история Родины: ее прошлое, ее настоящее, ее будущее. Да, Гордей, и ее будущее!

Козырев потупился. Чуть же погодя сконфуженно пробормотал:

— Извини… за скучнейшее сие разглагольствование. По глазам вижу — сам ты во всем превосходно разобрался.

Вскоре после закрытия выставки ряд работ Гордея был репродуцирован в столичных журналах, а пейзаж «Маки под Севастополем» приобрел солидный областной музей.

И надо бы снова куда-то поехать, как например укатил на родной свой Север неугомонный друг Лев Козырев, а он не укатил, занялся черт знает чем! С выцветших от времени фотографий писал портреты умерших тридцать, пятьдесят лет назад деятелей науки, а то и только что преставившихся чьих-то любимых жен или мужей. Пользовались спросом и салонные натюрморты: томные букеты из роз, георгинов, гладиолусов, непременно поставленные в солидные хрустальные вазы.

А раз как-то по рекомендации Галины Митрофановны в мастерскую пожаловал адмирал в отставке — высокий старик с усами Буденного. Адмиралу хотелось оставить на память многочисленным внукам свой портрет в парадной форме с тщательно выписанными орденами и медалями, полученными им за долгую службу.

— Уж постарайтесь, чтобы награды… награды чтобы, это самое, поярче получились! — сказал старик, когда художник предложил ему присесть в плюшевое кресло.

Гордею вначале что-то пришлось не по душе в этом бодрящемся старце с негнущейся спиной — не то его тяжелый взгляд из-под густых, кустистых бровей, не то презрительно оттопыренная нижняя губа — он и сам даже не мог понять, что именно.

«Какое мне дело до внешности этого человека, — говорил себе художник, углем нанося на холст контуры лысой, продолговатой головы. — Валентин Серов… тот ради больших гонораров не гнушался писать и миллионеров с поросячьими рожами, и прожженных адвокатов, похожих на шакалов, и всяких там расфуфыренных графинь да княгинь. А членов царской фамилии? Хотя клятвенно божился, что люто ненавидит своих клиентов».

К чести адмирала, он всегда точно — минута в минуту — являлся в назначенный Гордеем час. Спустя какое-то время художник уже не тяготился присутствием старика, иногда забавлявшим его веселыми житейскими историйками.

Работал над портретом старательно, но после каждого очередного сеанса почему-то все больше и больше оставался неудовлетворенным сделанным. По-видимому, он не мог «вжиться в образ» — как бы сказал иной бойкий искусствовед, из тех бойких всезнаек, которые считают, что лишь они, только они могут досконально разобраться в творчестве любого живописца. Портрет адмирала близился к завершению, когда как-то днем в мастерскую позвонила Галина Митрофановна.

— Твой адмирал скоропостижно скончался, — проскрипела она подобающим случаю скорбным голосом. — И надо ж такому случиться!

Гордея неприятно поразило это известие. Завтра старик должен был приехать, как предполагал художник, для последнего позирования. В тот — последний раз, три дня назад, адмирал ни на какие недуги свои не жаловался и был в преотличном настроении.