Ранняя осень - [3]

— Бесподобно! На меня повеяло… как бы точнее выразить?.. зноем Сахары, и — без преувеличения — этакой натуральной азиатской дикостью!

Еще больше хмурясь и в душе проклиная затасканные, ничего не выражающие словечки мадам (так в последнее время про себя называл он жену), художник приставил к стулу следующий холст: негритянские хижины на берегу лагуны с голенастыми пальмами, подобострастно кланяющимися безбрежному всемогущему батюшке океану.

Восторгу Галины Митрофановны снова не было границ. Когда же Гордей показал последний холст — портрет черномазого мальчишки с тяжелой гроздью бананов на плече, жена выразила желание немедленно начать переговоры с Домом ученых, где у нее были связи, об устройстве выставки африканских работ мужа.

— Нет, нет! — художник протестующе вскинул руки. — К чему неразумная спешка? Мне время надо, чтобы со стороны посмотреть… Ведь все привезенное мной — беглые наброски.

Доставая из коробки новую папиросу, Галина Митрофановна осуждающе посмотрела на мужа выразительными, словно спелые сливы, глазами, так заворожившими когда-то Гордея.

— Где твое честолюбие? Тебя же опередят другие, более ловкие.

— Пусть! Пусть опережают! — отрезал, багровея, Гордей. — Искусство не скачки. Оно не терпит спешки.

Спустя месяца два после возвращения из Африки, когда некоторые прыткие его собратья, вместе с ним разделившие все тяготы этого путешествия, с лихорадочной поспешностью готовили выставки своих произведений об экзотических странах, Гордей как-то утром просматривал газеты. И как часто бывает — совершенно случайно наткнулся на одно коротенькое сообщение, возможно, не всеми даже замеченное.

«Вот тебе и на! — удивился про себя художник. — Короля убили… того самого! Всего-то раз в жизни довелось увидеть живого короля, и его уже нет».

Заметка заканчивалась сообщением о том, что в африканском королевстве началось народное восстание против монархического строя.

В то утро на клочке ватмана и появился первый — пока еще смутный — набросок к будущей картине «Последний выезд короля».

Несколько месяцев работал Гордей над эскизами к картине. У него накопилось до сотни карандашных набросков, изображающих и вздыбившихся бешено иноходцев, и молодого араба, бросающего гранату в завалившуюся на бок золоченую карету, и свирепых охранников с пиками и обнаженными саблями. Была продумана и композиция картины, но дальше этого работа не сдвинулась с места… К концу же года он прямо-таки возненавидел и привезенные из Африки этюды, и многочисленные наброски и эскизы к задуманному полотну.

«Схватил всего лишь внешнюю сторону, — думал с горечью художник. — А вовнутрь, в души людей заглянуть не сумел. И природу тоже… Увлекся дешевыми эффектами, и получились пейзажи холодными, прилизанными. А ведь вроде бы наблюдал старательно, работал в поте лица от зари до зари».

Он трудно переживал свою неудачу с «Последним выездом короля». Все опостылело, все было немило. Месяца четыре он не брал в руки ни карандаша, ни палитры с кистями, валяясь целыми днями в мастерской на старом диване.

В один из тех тоскливых дней и случился с ним впервые странный этот приступ. Боль в боку длилась несколько минут, а потом больше года не давала о себе знать.

Неизвестно, когда бы кончилась мрачная, упадническая полоса в жизни Гордея, не загляни в тишайший переулок — обитель художника — надежный друг Левка Козырев. Гордей познакомился с Левкой, теперь уж Львом Андреевичем, сразу же после войны в студии имени Грекова. Он-то, Козырев, как и в былые годы, шустрый, громогласный, в потертом кожане, похожий больше на комиссара с известной картины Петрова-Водкина, чем на солидного живописца, и уговорил «бороду» поехать в мае с группой бывших студийцев на этюды к морякам Севастополя.

Московских художников севастопольцы встретили радушно.

В первые дни пребывания в легендарном этом городе, солнечно-ласковом, зеленом, с бодро шагающими всюду — и по бульварам, и по улицам, и по переулочкам — молодыми загорелыми моряками, Гордей лишь ко всему внимательно приглядывался. Но посещая военные корабли, художник не вынимал из кармана альбома для карандашных набросков. И, словно бы он не живописец, а дотошный журналист, настойчиво расспрашивал матросов, командиров о их службе, учебе, письмах из дома и лишь к концу третьей недели вдруг принялся за работу с яростной одержимостью, как бы стремясь наверстать упущенное время.

Уезжал он от гостеприимных черноморцев с десятком холстов. Тут были и жанровые сценки, и портреты, и пейзажи.

В ноябре в Доме Советской Армии была устроена выставка работ художников, побывавших весной в Севастополе. Из пяти полотен, представленных Гордеем на выставку, три заслужили всеобщее одобрение — и собратьев по кисти, и критиков-искусствоведов, и публики. Особенно же пришелся всем по душе небольшой пейзаж.

Перед зрителями до самого горизонта — пепельно-сизого, струившегося зноем, расхлестнулась холмистая севастопольская земля, обильно политая кровью храбрых русских моряков многих поколений. Каменистая, не щедрая на растительность земля эта сейчас, в благодатный май, была по-праздничному нарядна: от края и до края в алых маках. Маки горели, точно лампады. А посредине полотна возвышался полуразрушенный дзот — память о незабываемых героических сражениях советских воинов с гитлеровскими захватчиками. Тут же, вблизи дзота, небрежно брошены на примятую траву матросская бескозырка и легкая, совсем воздушная, голубая девичья косынка. Они — молодой, еще, возможно, безусый морячок и его юная подружка, приехавшие на прогулку в район Малахова кургана или Сапун-горы, только что отошли от дзота и вот-вот снова вернутся… Пред этим-то пейзажем, полным света и воздуха, и толпились зрители.