Ранняя осень - [37]

— Хватит, Прошенька, колобродить, пора и гнездо вить. Была вчерась в Двориках, топаю по улице, а навстречу мне павой-королевой плывет… чья бы, ты думаешь, девица? И сама поразилась: Мыркиных Ксюшка! Заневестилась краля, самая пора замуж девку выдавать!

— Каких Мыркиных? — лениво потягиваясь, спросил Прохор, вставая из-за стола после сытного — не по военному времени — завтрака. — Евсея, что ли, цыпонька? — И облизал языком пунцовые губы, опушенные вьющимися колечками усов.

— Не-е, — замотала головой Любаша.

— Ну, тех Мыркиных, что на песках, за озером, живут?

— И вдругорядь нет! — сказала сестра, снова наливая себе в чашку душистого чаю. На заварку шли сушеные ягоды черной смородины.

— А-а, — заулыбался добродушно Прохор, опять, теперь уж тыльной стороной левой, двупалой, руки, отирая пухлые, точно у девицы, губы. — Значит, Фрола Мыркина эта Ксюша. Видел летом ее голышом на речке: грудешки по кулачку, белые, что тебе сахар-рафинад.

— Как Фрола? — Любаша удивленно подняла на брата глаза — тихие, синие, как загрустившая вода в Суровке в начале сентября. — Разве он не Авдей?

— С какой это стати? — упорствовал брат. — У Авдея как раз на песках за озером халупа, а Ксюшка Фрола Мыркина… они напротив сельпо живут.

— Ну, и пес с ними, где они живут! — раздосадованно махнула рукой Любаша. — А вот девка эта Ксюша как ни есть тебе пара, Прошенька! Давай сватов посылать.

— К чему торопиться? — отнекивался Прохор, поправляя волнистый чуб перед зеркалом с портретом Сталина в нижнем углу. — В теперешнее-то время… солдаток молодых… да и девки сговорчивее стали. Только сейчас и потешиться! А хомут на шею никогда не поздно напялить.

Однажды в январе сорок третьего года один фронтовик, вернувшись в сумерках в Утиные Дворики с попутной подводой из райцентра, застал у себя дома бражничавшего с его смазливой женой развеселого Прохора. И он так отходил упитанного бакенщика увесистым своим костылем, что тот едва унес ноги. В одном исподнем белье огородами крался Прохор до избенки одинокого деда-горемыки, заядлого рыбака. Тот и снабдил парня до утра шубенкой с треухом да латаными-перелатанными валенками.

Суток трое отлеживался Прохор дома, а вокруг него, точно клушка, хлопотала сердобольная Любаша, надоедая разными примочками и припарками, отпаивая братца препротивно-едучими настойками, приготовленными на самогоне-перваче.

Любаша надеялась: уж теперь-то ее гулливый братец одумается, возьмется за разум и женится. Но нет, не тут-то было. Еще с год куролесил беспутный Прохор. И лишь поздней осенью сорок пятого, заявившись раз из Утиных Двориков к самому обеду, Прохор сказал сестре, уставясь в миску с рассольником:

— Можешь сватов рядить… к Алене Глухаревой.

Любаша даже поперхнулась.

— Уж не ослышалась ли я, братец?

— Нет, не ослышалась, — твердо произнес Прохор.

— Да… да, милостивая владычица, он что, стоеросовый кобелина, с ума спятил? — взмолилась набожная Любаша, глядя в передний угол. — Девок ему мало? Она же, эта Аленка, замужняя! Заявится муж…

— Не заявится. Похоронная еще в апреле пришла. В Германии убит ее Жорка.

Тихая, обычно покорная во всем Любаша вышла сейчас из себя:

— Чем же она тебя приворожила, змея эта ночная? У нее ни рожи, ни… прости меня, господи! Или на сундуки позарился? Ведь ее Жорка, когда в сельпо торговал…

— Хватит сорокой трещать! Прекрати всякие свои прения оскорбительного толка! — Прохор побледнел, выпрямился. — Люблю Алену, и все тут!

— Я… я… я не стерплю такого надругательства над нашей семьей! — заревела в три ручья Любаша. — Я… я уйду из этого дома! Немедля же! Уйду или к Лушке, или к Нюрке. А под одной крышей с распутной кривогубой Аленкой жить не стану! Не один ты ночевал у нее в военные годы. Всякий, кто в штанах, не проходил мимо…

Прохор, озлобясь до крайности, грохнул по столу мосластым кулачищем.

— Выматывайся! Хоть сию же минуту! Только допрежь оглянись на себя, какая ты есть непорочная!

Безутешно рыдая, несчастная Любаша ушла за печку, где у нее стояла железная кроватенка. Всю длинную глухую ту ночь она не сомкнула заплаканных глаз. Надеялась, что поутру любимый братец попросит прощения, станет уговаривать не покидать родного угла.

Ночью первый в эту осень снег покрыл землю — так бывало радовавший Любашу. Но рассвет — скудный, тоскливо-свинцовый — наступил поздно, не принеся Любаше ни малейшего облегчения. Она еще лежала, с тревогой глядя на серевшую перед ней печку, когда Прохор, выйдя на кухню, оделся, сопя сердито, и ушел во двор. Слышно было, как он колол в сарае дрова: бух, бух, бух!

Сложив в крапивный мешчишко свои пожитки и уже не плача, Любаша помолилась перед молчаливыми святителями, такими бесчувственными к ее горю. А надев старую свою шубейку — Прохор не догадался справить сестре новое пальтецо, вышла из дома, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Пока она спускалась с крыльца, пока брела двором к калитке, из сарая доносилось все то же упрямое, тупое, остервенелое буханье.

Через неделю Прохор сыграл свадьбу, созвав на пир знакомых бакенщиков, друга лесника Васю. И хотя вода в Суровке засалилась и по ее снулой поверхности уже блинцами лениво плыли льдышки, на Крутель притарахтел катер с начальством из путейской конторы. Приезд инспектора и обстановочного старшины заметно развеселил Прохора Сычкова. Не были на свадьбе лишь сестры.