Ранняя осень - [36]

И остался у Силантия Сычкова лишь младшенький Прошка. В конце двадцать девятого пострелу едва минуло тринадцать, и помощи от него в хозяйстве не было никакой. К тому же в семье все его баловали. Хозяйство держалось на Силантий и девках. Трем из них уже перевалило за двадцать. Самые же последние из девчонок Силантия — двойняшки — тоже заневестились: на рождество исполнилось семнадцать. Хоровод невест, да и нате вам! Но женихи обходили подслеповатую мазанку Сычковых.

Когда Силантий, не робея, высказал в Совете свое желание поселиться на Крутели, председатель, раскатисто хохоча, пробасил:

— Ты чего, моржовый хрен, женский монастырь собираешься открывать? Туда, за пять верст, ни один женишишко — даже самый квелый — не забредет. А у тебя того… иных девок вскорости в перестарки придется зачислять!

— Не сумлевайся! — в свою очередь ухмыльнулся тщедушный с виду Силантий. — Упрочусь в барских хоромах, глядь, и женихи-соколики объявятся!

Ну и отдали Силантию Сычкову Крутель. А в придачу к дому с садом прибавили жеребую матку и корову с телушкой. В ту пору после кулаков в селе осталось преизрядное количество всякой живности. Не дохнуть же ей с голоду без хозяйского присмотра!

И вот зажил Силантий на Крутели со своим выводком. Девки у него были приземистые, рукастые, они все углы и закоулки в доме выскребли и вымыли. Навели порядок и на скотном дворе.

В амбаре под двойным полом обнаружили яму с пшеницей, припрятанной рачительным мельником. За садом же стояла пара нетронутых стожков сена. Чего еще большего можно пожелать многодетной мужицкой семье?

К весне отощавший Силантьев Воронок набрался силы, кулацкая матка принесла кобылку, обгулялись и корова с телушкой.

— По данной поре, девки, дери домового за хвост, заживем мы не хуже господ! — вольготно вздохнул после сева Силантий. — Земля тут добрая, скотинушка у нас справная. К саду самая пора приложить руки. Глядишь, и яблочками в кой-то век побалуемся!

Порозовевшие дочери согласно кивали головами.

Лишь жена — все такая же иссохшая и поблекшая — оставалась безучастной к перемене в жизни семьи.

— Чего нахохлилась? — допытывался у нее раздобревший на пшеничных калачах хозяин.

Та, вздыхая, крестилась в передний угол на прочерневших святителей, мнилось, гневно, осуждающе взиравших на незваных пришельцев.

— Страховито мне, Силантьюшка, страховито. Кабы чужое-то добро поперек горла не застряло.

— Дура, невитое сено! Была век дурой и осталась такой! — вскипал Силантий. И, не говоря больше ни слова, громыхал дверью, шел на конюшню.

Через полгода Сычков выдал замуж сразу трех старших девок. В приданое одна получила лошадку, другая — корову, а третья — часть дома. Куда ему, Силантию, шесть комнатищ? Одних дров в зимнюю пору не напасешься, хотя лес и под боком. Молодые после свадьбы выделенную им половину особняка перевезли в Утиные Дворики к жениху на загон, а Силантий перестроил по-своему бывшие парадные комнаты.

Когда через какое-то время повсеместно началась коллективизация, Сычков один из первых привел на общий двор своего мерина и полугодовалого бычка.

— Берите, — сказал он великодушно. — Сгодятся в таборном котле.

— А где твое заявление о вступлении в колхоз? — спросил Сычкова председатель Совета.

— Я в бакенщики собираюсь податься. На Крутели наблюдательный пост речники учреждают. А в людях у них нехватка. Я и решил послужить государству.

Багровея гневно, председатель не смог даже слова вымолвить. Лишь указал Силантию на дверь: «Скройся сей же момент с моих глаз, оборотень двоедушный!»

Подрастающий Прохор так втянулся в новую отцову работу, что после седьмого класса и школу забросил.

В своем хозяйстве тоже требовались заботливые руки: тут тебе и сад, и огород, надо и сенца вовремя накосить корове, и рыбки наловить, заготовить к зиме впрок и сушеной, и вяленой.

Большая когда-то семья постепенно редела: выходили одна за другой дочери — они у Силантия все были до работы жадные. Лишь одна Любаша, четвертая, осталась безмужней. Погулял-погулял с ней один сельский ухарь, обесчестил девицу и бросил. И хотя ребеночек у Любаши вскорости после родов умер, но замуж ее так-таки никто и не взял.

После же смерти матери в тридцать седьмом Любаша стала хозяйкой в доме, и тут уж Силантий в душе побаиваться начал: а вдруг кто посватается к дочери, тогда им с Прошкой туго одним придется. Жениться же он в другой раз не помышлял — годы не те.

В том же тридцать седьмом случилось и еще одно несчастье в семье Сычковых: Прохору — ладному, гладкому парню, собиравшемуся по осени в армию, на лесопилке в Двориках, где он зимой подрабатывал девчонкам на пряники и карамельки, циркульной пилой отхватило на левой руке сразу три пальца. Но говорят же в народе: нет худа без добра! Не взяли Прохора на действительную службу, остался он дома и во время войны с фашистами.

В начале сорок первого тихо скончался отец, похворав всего-то неделю, и Прохора, до того работавшего в навигацию помощником бакенщика, начальство технического участка пути зачислило на Силантьево место.

Любаша, души не чаявшая в своем статном брате с цыгански смуглым лицом в летнюю пору и по-юношески румяно-белым зимой, все уговаривала его жениться. Как-то раз под осень, умильно улыбаясь, она запела: