Ранняя осень - [34]
День выдался на редкость несносным: то налетал обжигающе-ледяной, не апрельский, ветер, то начинал накрапывать дождь, то на миг-другой сквозь разрывы белесого дыма несмело проглядывало солнце.
И уже не верилось, что на пороге желанный май и этой слякотной, промозглой сырости скоро придет конец.
Но вот Утиные Дворики остались позади. А когда свернули за бугор с тремя кряжистыми соснами-вековухами, Прохор Силантьич ободряюще промолвил:
— Не тужи, Наталья. Со мной горя не хлебнешь. Дом у меня полная чаша, без похвальбы заявляю. И ты в нем хозяйка законная.
Наташа промолчала. Ей почему-то стало еще холоднее от этих слов сидевшего рядом с ней чужого человека, может быть, по-своему даже доброго. И как-то все не верилось в то, что уже произошло, не верилось, да и только.
Поводя зябко плечами, Наташа вздохнула.
— Леший его дери, опять накрапывает! — досадлив во проворчал Прохор Силантьич.
Суетясь, он достал из задка телеги плащ и старательно укрыл Наташу.
И верно — сызнова колюче заморосило. Тянувшийся слева, по увалу, березняк, насквозь голый, терпеливо, безропотно ждущий тепла, сразу затянуло седым туманцем. Замаслилась и черная, вздыбленная земля по другую сторону дороги, показавшаяся Наташе в подкрадывающихся сумерках — весной таких долгих! — пугающе дикой, первобытно властной.
Ничто не радовало душу в этих медленно опускавшихся на мир глухих сумерках. А от нахально-сварливого карканья ворон, стаей увивавшихся возле прелого придорожного стожка, хотелось всплакнуть.
И вдруг, стоило мерину одолеть взлобок, как все вокруг заметно посветлело, ровно сплошная промозглая наволочь, чуть ли не цеплявшаяся за голые вершины деревьев грязными своими клочьями, приподнялась выше.
— Ну, вот мы и дома! — как можно веселее сказал Прохор Силантьич. И почмокал губами, понукая Буланого.
Тут Наташа и увидела Суровку — не слишком-то широкую в межень, но всегда глубокую речку, по которой до самой осени ходили пассажирские пароходы местной линии. Сейчас же Суровка затопила чуть ли не всю низину, грозясь докатиться до стоявшего вдали на горе рабочего поселка.
Дорога, вильнув влево, расторопно побежала между обрывистым берегом и кустами краснотала и рябинника, буйно разросшимися на порубках, а впереди уже показалась Крутель — голый глинистый мыс, клином врезавшийся в Суровку. Над обрывом маячил перевальный столб — речной путевой знак.
Под этим мысом с весны до осени кипели, кружили суводи. Говаривали в народе, будто у Крутели глубь бездонная. И не было еще такой отчаянной головушки, которая б достигла дна под обрывом.
Отсюда, с Крутели, и в ту и в другую сторону далеко-далеко просматривалась беспокойная, полноводная в эту пору года Суровка.
Добротный двускатный дом бакенщика из комлевых восьмериков стоял чуть поодаль от мыса. Глухие высокие ворота с тяжелой, без щелей, калиткой глядели на подъезжавших хмуро, неприветливо. Во дворе скулил одурело-обрадованно волкодав.
— Перестань, Нокс! Ну, хватит беситься, кому говорю? — несердито ворчал Прохор Силантьич, отпирая калитку. — Встречай, парень, хозяйку.
Огромный взъерошенный пес — помесь овчарки с волком, рванулся было в приотворенную калитку, но хозяин вовремя схватил его за ошейник. Прохор Силантьич с трудом отволок упирающегося Нокса к ладной конуре с дверкой и посадил его на цепь.
Наташа все еще сидела в телеге. Хотя дождик уже перестал, но она так и не сбросила с себя плаща с наехавшим на белесо-ячменные брови капюшоном, словно в глубине души у нее теплилась какая-то надежда: а что, если остановка эта мимолетная и вскоре Буланый сызнова тронется в путь? Длинный, нескончаемый, может, даже утомительный, опасный, но такой сейчас желанный!
Прохор Силантьич хотел было помочь Наташе спуститься с телеги, но она, очнувшись от дум, сказала тихо: «Я сама!» и легко спрыгнула на землю, прижимая к груди необременительный узелок с немудрящим своим «приданым».
Нокс бешено зарычал, едва Наташа, подталкиваемая бакенщиком, вошла в калитку но хозяин строго на него цыкнул, и тот обиженно юркнул в конуру.
Они уже поравнялись с поблескивающим свежей краской крыльцом, когда замычала корова.
Встрепенувшись, Наташа вопросительно глянула на Прохора Силантьича. Тот с притворной беспечностью махнул левой двупалой рукой:
— Милка. С утра не кормлена… Пусть потерпит, отгоню вот на кордон Буланого…
Положив на ступеньку свой узелок, Наташа решительным шагом направилась к приземистому коровнику, припадая на правую ногу. Когда она торопилась, хромота ее становилась приметнее.
Не находя слов, пораженный Прохор Силантьич последовал тенью за Наташей. Вот она, повернув вертушок, отворила дверь, и тотчас в грудь ей доверчиво ткнулся влажной мордой белобокий телок с круто завитым махорком на лбу — в огнистых подпалинах.
— Ой! — испуганно и весело в одно и то же время воскликнула Наташа. — Какой же ласкуля!
Немного погодя, не чуя под собой ног от радости и надежды, что все, все, дай бог, обойдется по-хорошему, Прохор Силантьич заспешил со двора. А бросившись в телегу, погнал Буланого галопом на кордон.
Домой вернулся через час или чуть позже, когда зыбучие сумерки — все такие еще прозрачные — умиротворенно убаюкивали землю, истерзанную и шалым ветром и злым дождем.
