Ранняя осень - [35]

Наташа продолжала возиться в коровнике, засучив по самые локти рукава пушистой голубенькой кофточки собственной вязки. Ее плюшевая кацавейка висела на косяке двери.

Склонившись над яслями, притихшая Милка похрумкивала сеном, сдобренным отрубями, а теленок, взбрыкивая, резво бегал по двору. На верстаке же, при входе в коровник, стояла дойница с пенившимся розовато молоком.

Разгоряченный быстрой ходьбой, Прохор Силантьич постоял минуту-другую в дверях, отирая ладонью со лба липкий пот, и вдруг, крупно шагнув в кисловатую теплынь коровника, поймал Наташу, как бы не замечавшую его, за пухлую руку и властно привлек к себе.

— Мараморочка ты моя, ягодка спелая, — дрожащим от волнения голосом прошептал Прохор Силантьич, ища жадными губами губы Наташи.

Сычковы

У Крутели было запутанное прошлое.

В незапамятные времена всеми землями и вверх и вниз по Суровке владел помещик Шуриков, дальний родственник всесильного графа Орлова-Давыдова, имевшего во сто крат больше лесов и пахотных угодий на соседней Волге.

Тогда-то на месте теперешнего ничем особо не приметного дома Прохора Силантьича кичливо высились двухэтажные хоромы с причудливыми остроконечными башенками по углам, окруженные обширным садом. На мысу же, где были разбиты клумбы, у самого обрыва, стояла ажурная беседка.

Но после отмены крепостного права род Шуриковых захирел. Из года в год проматывались леса, земли, пойменные луга.

Незадолго до смерти разгульного родителя Мефодия Илларионовича — последнего отпрыска когда-то богатых помещиков, в одно засушливое лето барские хоромы однажды неспокойной, ветреной ночью занялись пожаром.

Слухи ходили разные: одни шептали, будто господам кто-то по злому умыслу пустил «красного петуха», другие винили в случившейся беде старого барина, спившегося с кругу. Будто это он перед сном обронил на ковер горящую папироску. Если б не преданный слуга, бесстрашно бросившийся в охваченное пламенем окно спальни, барину не видать бы белого света.

В тот же год под осень на этом месте возвели деревянный особняк из шести комнат. А зимой восьмидесятилетний барин отдал богу душу.

Мефодий Илларионович, став полновластным хозяином оскудевшего вконец имения, еще до смерти батюшки увлекавшийся учением графа Толстого, весной — шагал по земле уже девятисотый год — большую часть оставшейся земли роздал многодетным семьям мужиков из Утиных Двориков. С тех пор его и прозвали в народе «недоумком».

Когда же вскорости от Мефодия Илларионовича сбежала жена с заезжим красавцем прапорщиком, он уж совсем опростился: сошелся с молодой разбитной горничной Алевтиной, ходил за плугом, махал косой, управлял молотилкой — ни в чем не отставая от работников. С ними же, работниками, и ел-пил за одним столом. Теперь уж мужики из Утиных Двориков и окрестных деревень при встрече с помещиком не снимали даже шапок.

И хотя непрактичный в делах Мефодий Илларионович и жил со своей Алевтиной экономно, хозяйство его изо дня в день приходило в упадок, и перед самой революцией «недоумок» окончательно обнищал. Были проданы последние двадцать гектаров земли богатею Уваркину из тех же Двориков. Работники еще до этого разбежались кто куда.

Октябрьскую революцию постаревший Шуриков встретил восторженно. До самой смерти работал он в волостном управлении делопроизводителем. Едва же бренные останки последнего в этих местах помещика были преданы земле — произошло это в двадцать третьем году, как его Алевтина вышла замуж за мельника, вдовца из соседней деревушки Клопики. Рачительный мельник, прибрав к рукам заброшенный сад, навел в нем порядок и в годы нэпа от продажи яблок, вишни и груш имел немалый доход.

Во время раскулачивания и богатея Уваркина из Утиных Двориков, и других, ему подобных, сослали в студеные края. Не забыли и клопиковского мельника с его подурневшей и обрюзгшей Алевтиной Сидоровной, вольготно, по-барски поживавшими у себя на Крутели. Так в ненастный февральский денек в гулком, просторном особняке на берегу Суровки не осталось ни одной живой души.

В Совете многим бедняцким семьям предлагали занять бывшую барскую усадьбу, но никому не хотелось покидать Утиные Дворики, заживо хоронить себя у лешего на куличках — на обдуваемом всеми ветрами одичалом мысу.

Лишь один Силантий Сычков — многодетный мужик, не бедняк, но и не середняк, сам попросился на Крутель. У этого Силантия было два сына и семеро девок.

Правда, старший сын Андриян еще в конце восемнадцатого, подростком, пропал безвестно во время наступления беляков на Междуреченск — крупный железнодорожный узел в низовье Суровки при слиянии ее с Волгой.

Сказывали потом клопиковские мужики, где Андриян в ту пору находился в обучении плотницкому делу у деда Макара, что как-то в октябре под вечер остановился у деревушки буксир с баржой. К берегу пристала лодка, и белогвардейский офицер, сопровождаемый двумя солдатами, спросил первую встречную бабу, есть ли в деревне плотники? Якобы на барже у них течь образовалась и нужен незамедлительный ремонт. Ну, и болтливая та молодка указала на избу искусного в своем ремесле Макара. Деду и его подручному Андрияну было приказано собраться, не мешкая, прихватив с собой топоры. Увезли старого и малого на баржу. Домой они не вернулись.