Ранняя осень - [39]

Андриян попытался рассмеяться, но закашлялся. На бесцветных ресницах выступили крупные слезины.

— Теперь уж ты, Проша, ты отчитывайся… Как вы тут… сестры все живы? В Утиных Двориках живут?

Прохор Силантьич, уставясь в пол, протянул натужно:

— Две сестры — Пелагея и Дарья, померли. Остальные после войны кто куда уехали. Одних мужья в Сызрань соблазнили, других дети — в Казань да Горький. Белоручки пошли людишки: всех в город на легкую жизнь тянет. В Двориках ни одной сестры не осталось. Ну, а я… а я что же?

Все по-прежнему глядя в пол и смахивая то и дело левой двупалой рукой бусинки пота со лба — день выдался на диво знойным, ну, прямо июль, да и только, Прохор Силантьич коротенько поведал о своей жизни. Потом он сам поражался: а ведь рассказать-то Андрияну о себе совсем нечего было!

В дни пребывания старшего брата на Крутели Прохор Силантьич возил его раз на недавно приобретенной моторке рыбачить, побывали они и в Утиных Двориках, где не нашлось ни одной души, знавшей Андрияна. Еще на кордон, к дружку Прохора, шатались за щенком. У Прохора Силантьича незадолго до приезда брата околела собака, а у лесника Васи месяца полтора назад ощенилась овчарка, и тот обещал бакенщику кобелька.

Лобастый, здоровущий крепыш, когда его принесли домой, невзлюбил почему-то Андрияна Силантьича. Гладил он щенка по вздыбившейся спине, а тот, изловчившись внезапно, и цапнул гостя за палец.

— И презлющий будет у тебя, брат, кобель! — сказал Андриян, мотая рукой. — Надежный вырастет страж твоей крепости. Назови-ка его Ноксом.

— Как, как? — переспросил Прохор Силантьич.

— Ноксом, говорю, назови. Был в Америке когда-то такой государственный деятель… до чрезмерности преданный империализму лютый пес.

— Что ж, можно. Пусть будет Ноксом. В память о твоем приезде, — согласно закивал младший брат.

За день до своего отъезда Андриян Силантьич вдруг попросил Прохора свозить его на моторке к Бешеному оврагу, впадавшему в Суровку километрах в девяти-десяти ниже Клопиков.

— Чего ты там забыл? — удивился Прохор, спускаясь с братом под берег.

— Да так… так просто, — уклончиво обронил Андриян Силантьич.

И весь путь до Бешеного оврага и обратно молчал.

«На кой ему леший сдался этот овраг?» — подумал Прохор, когда старший брат, пытливо оглядев пустынно-снулую в этот знойный час Суровку, необычно широкую у заросшего тальником оврага, такого сейчас смирного и такого злобно бешеного в половодье, кивком попросил поворачивать назад.

Уезжая наутро, Андриян Силантьич оставил свой адрес. Обещал прислать письмо сразу же по возвращении домой. Но так и не прислал. Не собрался написать и Прохор Силантьич.

Постепенно и Прохор Силантьич, и Алена стали забывать о неожиданном приезде Андрияна, как забывают со временем тяжелый, дурной сон. И спокойное течение их жизни снова ничто не омрачало.

Порой Прохору Силантьичу казалось: так они и будут жить с Аленой долго-долго.

Но вот однажды под Новый год, возвратясь из Утиных Двориков с праздничными покупками (ездил в село вместе с лесником Васей на его Буланом), Прохор Силантьич был поражен, не увидев на крыльце жены. Обычно, едва заслышав заливисто-радостное тявканье вымахавшего с телка Нокса, бежала Алена в сени, широко распахивая во двор дверь.

— Аленушка! — негромко окликнул жену Прохор Силантьич, войдя на кухню и ставя на лавку тяжелые сумки.

Ему никто не ответил. Внезапно содрогаясь от предчувствия жуткой, неисходной беды, он бросился к двери в горницу, рванул ее на себя и замер у порога.

Посреди горенки лежала навзничь его Алена. В окаменевшей руке на отлете она сжимала любимый Прохором кашемировый полушалок с алыми розами по черному полю.

И тут впервые за всю свою жизнь заревел, по-бабьи причитая, Прохор Силантьич, упав на колени у изголовья бездыханной жены.

…Через несколько месяцев одинокой жизни он и посватался к телятнице совхоза хроменькой Наташе — молчаливой, замкнутой девушке-сироте, жившей у тетки Глафиры Дорофеевны, вдовы церковного старосты.

В гостях у дяди

Меня встретили на Крутели что надо. И дядя, и Наташа (сперва я думал: она сестра моя двоюродная).

Вначале дядя — если говорить правду — показался мне чуть-чуть бирюковатым, но это только в самом начале. А когда Наташа снарядила нас в баню да когда дядя как одержимый вдоволь нахлестался веником, он стал совсем другим человеком.

Эх, и парился же он! Молотил себя веником и спереди, и сзади и при этом еще стонал, охал, точно находился при смерти.

Я не в силах был выдержать адского зноя и бросился наутек в предбанник, прикрывая руками голову и уши.

Исхлестав весь веник, он тоже выкатился в предбанник перевести дух. Прошлым летом на озере за Волгой мы с Венькой — моим приятелем, натаскали ведерко раков, потом варили их. Дядя точь-в-точь был такого же кумачового цвета, как те наши раки.

Отдышавшись, сказал:

— Ты чего дезертировал?

— У меня уши… ну, совсем спеклись от жары, — сказал я.

— Привыкай, — сказал он. — Баня всякую хворь из тебя выживает. Пойдем, я тебя попарю. Там у меня второй веник наготове.

Я было попятился, но дядя чуть не силой втолкнул меня в парную.

— Полезай на полок. Да не робь, ты не девка! Всего один черпачок плесну на каменку.