Ранняя осень - [40]

Пришлось лезть. А уж с полка спускался по-собачьи — на четвереньках, головой вниз. Когда же он вылил на меня, пластом растянувшегося на полу, ковша два холодной воды, сразу полегчало.

После обеда мы обошли дом, постройки во дворе, сад, ульи. Живут же люди. Прямо-таки дворянское гнездо в миниатюре! Между прочим, дядя спросил, где я желаю спать: на веранде или на сеновале? Я сказал: на сеновале.

Чай пили с медом. Дядя резал его ножом.

— Прошлогодний, — сказал. — Липовый. А бывает еще гречишный. А также цветочный. Каждый мед свой вкус имеет.

Мед Наташа подала на стол не в какой-то там вазочке, а в берестяном туеске. Было же в том туеске, наверно, не меньше пяти кило.

За чаем стало клонить меня ко сну, и я отправился на сеновал. Оказывается, хлопотливая Наташа уже приготовила мне постель. На сене была разброшена войлочная кошма, прикрытая белой простыней с синими полосками. В головах горой возвышалась преогромная пуховая подушка. А сбоку лежало толстое ватное одеяло.

От сухого колкого сена пахло лугами, а от крыши — смолким теплом нагретых за день досок. Блаженная, глухая летняя духота.

Чтобы не донимали комары, закрылся с головой одеялом. И крепко-накрепко уснул.

Поутру мне приснился преинтересный сон. Вроде кто-то ласково гладит меня теплой ладошкой по щеке. Открыл будто глаза, а надо мной склонившееся лицо незнакомой девушки. И светилось лицо робкой и нежной добротой. Девушка еле слышно шептала: «Денис, а Денис? Очнись, попей молочка парного». — «Я спать хочу», — сказал я. Она же не оставила меня в покое. Подсунув мне под голову горячую руку, приподняла ее легонько: «Ну, испей, испей молочка, зяблик заморенный, оно утрешнее, пользительное». Тут я и в самом деле очнулся.

«Откуда ты взялась?» — подумал, принимая из рук незнакомой девушки глиняную кружку. Молоко было густое, теплое. Или… или оно показалось мне необыкновенно вкусным потому, что принесла его тихая, ласковая девушка?

— Ну, и добро, ну, я разумник ты у меня, — сказали, улыбаясь, девушка, беря из моих рук пустую кружку.

Я же снова уронил на подушку голову и снова крепко заснул.

Очнулся поздно, часов в одиннадцать утра. Рядом жужжал мохнатый полосатый шмель.

Не сразу догадался, где я. Не сразу вспомнил к приснившуюся девушку, напоившую меня парным молоком.

«А ведь это не во сне, а наяву было, — подумал вдруг я, оглядывая сеновал. — И поила тебя молоком, эфиоп ты несуразный, не какая-то неизвестная девушка, а… Наташа».

«Эфиопом несуразным» ругала меня бабушка, мамина мать, когда я, бывало, выводил ее из терпения. У бабушки Вали в заволжском сельце Заброды я вольничал каждое лето, забывая обо всем на свете! В позапрошлом году по весне бабушка умерла, и мне уже некуда стало ездить.

Наверно, до обеда не спустился бы вниз, если б не заботливая Наташа. Словно угадав, что я уже проснулся, она поднялась по лесенке и негромко постучала в дверцу. Сказала:

— Денис, вы не спите?

— Нет, — не сразу отозвался я.

— Ну, спускайтесь завтракать. Самовар бушует, вас ждет.

— Спасибо. Сейчас спущусь, — сказал я.

Умывшись, вошел на кухню. На столе и в самом деле гудел, исходя парком, начищенный до блеска самовар.

Завтракал один. Наташа лишь выпила чашку чая. Дядя же, оказывается, давным-давно отправился в лес приглядывать поляны для косьбы травы.

Почему-то и я, и Наташа чувствовали себя скованно. И не знали, о чем говорить.

* * *

Под вечер дядя сказал:

— Поедешь со мной бакены зажигать?

— Ага, — согласился я охотно. — Сейчас?

Дядя сказал:

— Сначала керосинчиком лампы заправим.

Помолчав, прибавил шутливо-колюче:

— Приглядывайся, авось на мое место сядешь.

— Не-е, — сказал я. — Я на завод… я технику люблю.

— А техника и к нам шагает. На больших реках буи электрические поставлены, — сказал дядя. — Обещают и нам в скором времени подбросить. А то с нашими прадедовскими фонарями морока одна.

Когда заправили лампы керосином, почистили ежиком стекла, поставили в лодку фонари, дядя долго не мог завести мотор. А лодку все относило и относило от берега.

— Зажигание подводит, — сказал я.

— А ты откуда знаешь? — спросил дядя, поворачивая ко мне лицо — одутловатое, в кроваво-пунцовых пятнах.

— Разрешите, — сказал я.

— Ну-ну, попробуй, — с явным недоверием протянул он, пропуская меня на корму.

Взяв ключ, я отвернул свечу. Так и есть: замаслилась свеча, отсырели электроды. Протерев сухой ветошью свечу, я ввернул ее на место и сильно дернул за ручку стартера. Мотор завелся сразу, даже не чихнул.

— Инжене-не-эр! — ухмыльнулся дядя, садясь на свое место. — Вроде днями протирал свечи, а они — нате вам — опять…

Утомленное за день солнце уже касалось раскаленным краем обуглившегося до черноты леска на той стороне. Было тихо вокруг, непривычно тихо после шумного, грохочущего Волгограда.

Тихая вода зарделась до самого горизонта. У острого носа лодки она мягко, по-кошачьи урчала. То справа, то слева ухались рыбины.

— Играет на вечерней зорьке! — прокричал с кормы весело дядя.

Подкатили к бакену, выкрашенному в красный цвет.

Я держался веслом за крестовину, к которой была прибита решетчатая пирамида бакена, а дядя в это время колдовал над фонарем. Водрузив фонарь на штырь, возвышавшийся над макушкой бакена, дядя сказал: