Ранний снег - [45]

- Да вас, видимо, легче похоронить, чем прокормить, - говорю я, с удивлением наблюдая, как они споро, наперегонки хлебают горячее варево. - Ишь как налегаете... в четыре руки!

- Ну вот, сразу и оговорила, - с набитым ртом смеётся Марьяна.

Насколько я знаю Марьяну, её аппетит не испортишь ничем, даже разговорами о мертвецах. Это я проверила, когда мы ещё занимались в Воронеже, в анатомикуме. Засмеётся, сморщит нос - и как ни в чём не бывало развернет бутерброд или разломит булочку с маком.

Здесь, на фронте, я всё больше сближаюсь с Марьяной. Женька от меня как-то отошла, замкнулась в себе, а Марьяна во всех трудных случаях жизни просто клад, её все в батальоне уважают, не только я, и, наверное, за уважение - эксплуатируют.

- Марьяна, вам нельзя ещё идти отдыхать, надо помочь Гале прибраться, - Это главный хирург.

- Хорошо.

- Марьянушка, пособи-ка мне ящик поднять. - Это аптекарша Фая.

- Марьянка, я не успела инструменты простерилизовать, ты сама это сделаешь, ладно? - Это Наташа Глызина на перевязке.

- Марьяна, постирай заодно и мою гимнастёрку. - Это Кирка Дубравин.

- Марьяна, я вчера должна была сдать ведомость, а свет погас, ты мне сейчас посчитаешь, а я запишу. - Это я с комсомольскими взносами.

Марьяну у нас зовут «Скорая помощь».

Сейчас я с нежностью гляжу на Марьяну, на её огрубевшие, распухшие руки с обломанными ногтями. На те самые руки, какими она играла нам перед отъездом на фронт Равеля и Ваха.

Марьяна незаметно кивает на Женьку. И только тут я замечаю, что Женька не ест. Она давно отодвинула от себя кружку и надгрызенный чёрный сухарь.

- Ты чего не ешь?

- Так. Ничего.

Она хмурая, мрачная, сидит, не снимая шинели и шапки.

Оглянувшись на Женьку и перестав хлебать, Марьяна что-то ищет на столе глазами, потом переводит взгляд на меня.

- Тебе чего? Соли?

- Нет. Нет... - говорит Марьяна. - Водочки. Нет ли водочки, часом?

- Есть. Дать?

- Дай.

Я наливаю понемногу в те самые кружки, из которых они ели суп. Марьяна поднимает кружку, смотрит куда-то в сторону, на огонь, потом залпом, единым дыханием выпивает и приказывает мне снова:

- Ещё!

- Да ты что? - спрашиваю я. - Смотри, захмелеешь!

- Налей, - коротко говорит она.

Я опять наливаю.

Марьяна ест сухарь с салом, потом вытирает ладони о ватные брюки и опять тянется к термосу с водкой.

- Тебе налить? - спрашивает она у меня.

- Нет. Я на дежурстве.

- Видит бог, как ты сопротивлялась! - спокойно говорит Марьяна и наливает мне в кружку. Свою кружку она пододвигает Женьке. - Пейте, девчонки, - говорит негромко она. - И почтим его память... вставанием!

Я искоса бросаю на Женьку изучающий взгляд:

- Неужели?! Нет... не может быть!.. Валька Рештак?.. Да?!

- Да, - не поднимая головы, отвечает Марьяна.

- Когда?

- Сегодня.

Женька мрачно пьёт. Тыльной стороной руки вытирает губы. Потом лезет в карман за махоркой, долго крутит из обрывка газеты козью ножку, прикуривает, запалив на углях смолистую ветку. Узкие, словно стрелы, её тёмные брови угрюмо сдвинуты.

- Мы, собственно, из-за него и задержались, - объясняет Марьяна. От выпитой водки она раскраснелась, глаза подернулись дымкой хмеля. Но даже и такая, замёрзшая, грязная, я вижу, она удивительно хороша, наша «Скорая помощь».

- Мы приехали в полк, а там... Вальку хоронят!

Мне всё ещё странно: Валька Рештак - и убит?!

Валька Шуточка. Так его прозвали у нас в медсанбате. Это он нам говорил, когда на коне верхом приезжал по воскресеньям: «Шуточки, тридцать вёрст киселя хлебать из-за ваших хорошеньких глаз!»

Там, в заснеженных предгорьях Урала, куда переехала наша дивизия после Старой Елани, мы жили в рабочем поселке, а полки расселились в огромном лесу, в больших, на сто-двести человек, глубоких землянках с дощатыми нарами в два этажа. В этих землянках вместе с бойцами жили и взводные, ротные и батальонные командиры. Только для штаба полка был построен маленький рубленый домик - избушка из русской сказки: в три окна, с мохнатой от дыма трубой. Он почти до самых карнизов был засыпан сугробами. По вечерам издалека можно было видеть в этих окнах тусклый красный огонь: заседают. Опять заседают! Опять все решают, как лучше идти воевать.

В таком домике жил у себя в полку и Дмитрий Иванович Шубаров. Он тоже по воскресеньям приезжал в медсанбат, но никогда не заходил к нам в казармы. Впрочем, я его и не звала. Обычно мы с ним и с Марьяной уходили в открытое снежное поле, и там он учил нас, как надо садиться на лошадь, в скрипучее кожаное седло, как брать препятствия на полном скаку и класть лошадь на снег так, чтобы можно было, укрывшись за нею, стрелять. Для этого он специально приводил с собой запасную засёдланную гнедую кобылу Железнова.

Иногда мы съезжались все вместе где-нибудь на кургане: я с Марьяной и Женька с бегущим у стремени Валькою Рештаком. Тогда Дмитрий Иванович отворачивался, становился спиною к ветру и закуривал, грелся, пряча цигарку в рукав. Остроконечный буденновский его шлем, весь заиндевевший от дыхания, в такие минуты мне издали казался странным, нахохлившимся, взъерошенным птенцом.

Шубаров знал, что Женька почему-то его не любит. Он и сам, в свою очередь, её не любил, называя: «Ну, эта... твоё черноглазое чудо». И вот он убит, комиссар Дмитрий Иванович Шубаров. И Валька Рештак тоже убит.