Ранний снег - [47]

- Я вам сказал: нельзя выделять из всех одного!

Я молча сурово поглядела ему в глаза. Он очень не любит этого взгляда.

- Я вам сказал, - повторил он. - Нельзя! Все - свои. Все - наши, советские.

Я упрямо вскинула голову:

- Так если все наши и все советские, я ко всем должна быть одинаково равнодушной? Так выходит, что ли, по-вашему? Ну, этого, знаете, здесь не будет!

- Отставить разговорчики! - сказал Марчик и вдруг громко крикнул: - Как стоите? Руки по швам.

Я пожала плечами и снова села рядом с разведчиком - растирать спиртом его белые, негнущиеся пальцы. Ведь он так может остаться без рук.

Тогда Маркин полез в мой шкафчик с перевязочным материалом, начал шарить чего-то, не нашёл и сердито сказал:

- Почему нет стерильных салфеток? К Калугину за салфетками - быстро! Одна нога здесь, другая там...

В операционной потолок обит стерильными простынями, вся палатка разгорожена на несколько белых отсеков: здесь ожидают своей очереди раненые, здесь гипсуют переломы, здесь за столиком - регистратор. Посредине, под ярким светом рефлекторов, два стола: на обоих идут операции.

Главный хирург Александр Степанович Калугин в синей, жёсткой трёхдневной щетине. Он устал, поэтому резок, нетерпелив. Высоко поднятые и широко расставленные в локтях его руки, наверно, затекли: жилы на них потемнели, набухли, свились в тугие, как верёвка, узлы.

- Кохер.

- Пеан, - говорит он устало ассистенту Сергею Улаеву.

- Ножницы.

- Скальпель.

- Тампон с риванолом.

- Бактериофаг.

- Противостолбнячную сыворотку.

- Готовить переливание крови.

Наташа Глызина - на её белом, утомленном лице видны лишь глубоко запавшие, но всё ещё такие прекрасные, задумчивые глаза - ответила еле слышно:

- Крови нет, Александр Степанович...

- Как так нет? В аптеку бегом!

- И в аптеке нет. Будет только к утру.

Калугин раздельно, как будто читал по складам, грубо выругался. Вскинул вверх бульдожий, тупой подбородок:

- Чёрт бы вас всех побрал, о чём вы думаете?!

- Александр Степанович, Facies hippocratica , - сказала подававшая наркоз Галя Пятитонка, толстая, пышная в белом халате. - Пульс частый, но слабый, нитевидный.

- Что, я сам не вижу без вас?! К чёрту! К чёрту!

Стоя в дверях в белом, закапанном йодом, нестерильном халате, я с вниманием и завистью наблюдаю, как спокойно, размеренно, словно раз и навсегда заведённые автоматы, работают хирургические медсёстры под началом Калугина и как он движется сам, строгий, умный и властный, в сверкании мощных рефлекторов, в блеске никелированных инструментов, ножей, ножниц и бесчисленных склянок и биксов, как он берёт скальпель и вдруг проводит им по бледной, бескровной коже.

- Кровь! - вдруг с тоской сказал Калугин. - Кровь! Где кровь?! П-почему нет крови? Без-зобраз-зие! - произносит он сквозь зубы, и мне показалось, что подбородок его задрожал.

Всё ещё стоя в дверях, я сказала:

- Александр Степанович, а у меня первая группа...

Он искоса вдруг метнул на меня взгляд. Подошёл к Наташе Глызиной и как-то неловко к ней привалился, наклонив голову, и Наташа быстрым мягким движением чистой салфеткой вытерла с его лба крупные капли пота.

- Раздевайся! - приказал Калугин, показав рукой куда-то себе за спину, за белую занавеску. - Быстро! Ведь он уже мёртв! Понимаешь ты или нет?!

Лежа на застеленном простынями столе и укрытая до подбородка, с обнажённой рукой, туго стянутой резиновыми жгутами, я слышу, как Калугин командует, оживляясь:

- Шприц с длинной иглой!

- Адреналин!

- Кислород, искусственное дыхание!

- Грелки к ногам и к рукам! Растирайте, растирайте! Массируйте!

- Кровь! Скорее кровь!

- Готовьте глюкозу!

И вдруг кричит, топает ногами на ассистента:

- Чёрт возьми, чего вы там закопались?! Скальпель, скальпель! Зажим!

По тонкой резиновой трубке, пульсируя, как живая, к чужому, холодному телу незнакомого мне человека течёт моя кровь. Я слышу, как она уходит от меня волна за волной. Эти волны мягко, нежно покачивают меня на своих красных, дымчатых гребнях. Волны, видимо, тоже устали: бессонные, целый день на ногах...

- Ну как? Что?

- Дышит?

- Зеркало к губам, зеркало!

Я прислушиваюсь сквозь легкий, как чье-то задумчивое дыхание, шум в ушах.

- Слышите? Слышите? Пульс!

- Пока ещё слабо, но становится всё ровнее...

Калугин что-то роняет на пол, металл звякает. Он снова грубо выругался, но теперь с совершенно иной интонацией, со смешком.

- Как фамилия?

Молчание.

- Как фамилия бойца, я спрашиваю! - взрывается главный хирург. - Где его карточка? Поглядите в карточку передового района!

- У него нет карточки.

- A-а, чёрт! Сколько раз было сказано...

- Смотрите, смотрите, он приходит в себя!

Я встаю со стола. Мне помогают надеть гимнастёрку, напялить халат, завязывают у запястий тесёмки. Я выглядываю из-за занавески, держась за стояк.

Лицо человека, лежащего на операционном столе, абсолютно мне незнакомо. Это уже довольно солидного возраста рядовой, из тех самых «дядьков», каких в нашей дивизии очень много. Зеленоватый, трупный оттенок кожи, давно не бритые щеки и как бы ушедшие куда-то внутрь самого себя небольшие, невыразительные глаза. Нос длинный, отвислый. Когда- то человек был обрит наголо, теперь отросшие волосы прилипли ко лбу рыжеватыми косицами.