Ранний снег - [21]

Он подумал, устало кивнул головой и бросился на диван, стоящий в углу, за жёлтой чертой света.

- Хорошо, шут с вами! Играйте. Только тише.

Издали, продолжая рассматривать белокожее, не поддающееся загару лицо и гордо очерченный рот, почему-то представил: такие родятся в очень дружных, порядочных семьях, где все уважают друг друга. По вечерам у них дома все в сборе. Стол накрывают накрахмаленной белой скатертью. Ставят в высоких вазочках варенье, заваривают душистый чай. Свет яркой люстры ложится на стены. И там, рядом с гравюрами, можно увидеть старинные фотографии, на которых изображены мужчины, опоясанные пулемётными лентами, и женщины с галстуками и в пенсне. В таких семьях любят слушать хорошую музыку, с жаром спорят о прочитанной книге, а когда все разойдутся по своим тихим вечерним делам, кто-то один остаётся у раскрытого рояля и вот так же бегло, наугад подбирает услышанную на улице мелодию.

Никогда ничего подобного в жизни Ивана Григорьевича не было: ни такой семьи, ни дома, ни таких фотографий на стенах. Его мать торговала семечками у вокзала. Отец спился и утонул весною в овраге. Сам он вырос на улице. И если бы не Советская власть, не армия, не комсомол да не своя голова на плечах, ещё неизвестно, что из него вообще получилось бы.

- Хорошо. Играйте, - повторил он и задумался.

Первые звуки показались ему очень знакомыми. Это были прелюдии Баха. Но Петряков не знал этого. Он просто услышал что-то очень знакомое, пронизанное солнечными лучами. Что-то большое, такое непостижимое, волнующее, что девушка, сидящая за роялем, начала от внимания Петрякова ускользать.

«Нет, музыка разъединяет, она кружит голову, - подумал с волнением командир батальона. - А я должен твердо знать, что всё это не выдумано, существует».

Он сделал над собой усилие и встал, закрыл крышку рояля.

- Спасибо. Уже очень поздно. Идите спать.

Девушка наклонила строгую голову. Он увидел её теплые, пушистые волосы, тонкий пробор. Она покусывала губы, от этого казались пухлыми её детские круглые щеки.

- Как вас зовут?

- Марьяна.

Он сразу вспомнил. Да, да, Марьяна. Марьяна Попова. Семнадцать лет. Комсомолка. В армии добровольно. Только этой весной накануне войны закончила десятилетку и сразу же поступила на курсы медицинских сестёр при Воронежском государственном университете.

- Вы где-нибудь учились играть?

- В музыкальной школе. В Воронеже. Петряков вздохнул. Нет, это всё было из другого, совершенно незнакомого ему мира! Он сказал:

- Когда захотите ещё играть, приходите. Но только... не после отбоя.

- Хорошо. Разрешите идти?

- Да. Идите.

- Спокойной ночи, - сказала Марьяна. Это было совсем не по уставу. Но Иван Григорьевич ответил, глядя ей вслед:

- Спокойной ночи...

3

Он вошёл к себе в кабинет и сел за бумаги.

Непонятно, почему-то в его отсутствие всегда накапливались вороха этой дряни, стоило только выехать из ворот.

Он с тоской оглядел свою тёмную, плохо прибранную комнату. Жить здесь холодно, скучно. Томит одиночество. А сегодня к тому же нелепое ощущение, словно кто-то чужой стоит за спиной и разглядывает разложенные на столе бумаги. Это чувство мешало сосредоточиться.

Ещё оглушённый услышанной музыкой и неожиданной встречей с девушкой, Петряков оглянулся и зябко поёжился. Никого, кроме него, конечно, в комнате не было. Это просто опять начинался озноб. Как вчера, как позавчера. Как три дня назад. Каждый вечер теперь поднимается температура от растревоженной раны, и всё тело морозит. Ему давно надо было бы отлежаться, отоспаться как следует, дать ноге отдохнуть, а ране - затянуться спасительной корочкой. Там, в полку, у Моти с Митей, с ним бы так и поступили: уложили бы силой в постель и три раза кормили с ложечки кашкой. Там вообще с ним носились как с писаной торбой. Ну, да что вспоминать Мотю с Митей!

Он привычно наклонился над ведомостями, перелистнул страницы приказов - и вдруг вздрогнул. На исписанные тонким почерком Ивана Григорьевича бумаги откуда-то сверху спланировал сухой жёлтый лист.

- О чёррт!

Петряков вскинул голову - и вдруг усмехнулся: так вот что мешало ему работать!

Ветер, рвущийся в форточку, оттопыривал плащ-палатку, повешенную на гвоздях как светозащитная штора, и жёлтая ветка осеннего клена, поставленная на шкафу в большой белой вазе, царапалась об неё. Ваза старая, с надтреснутым краем, а ветка кривая, изогнутая. Она в центре букета. По краям её - болотная каёмчатая трава, багровая губчатая кровохлёбка, серебристый ковыль. Сбоку - гроздь алых ягод боярышника.

Отодвинув бумаги и растерянно улыбаясь, Петряков долго смотрел на букет, теряясь в догадках: кто принес сюда эту вазу? Зачем? Для кого? Неужели это о нём, Петрякове, подумали в батальоне - и не холодно, не казённо, а вот так стеснительно, тепло - и дали знать о себе этим жёлтым листком? Ему вдруг захотелось увидеть лицо той, которая собирала эти цветы. Но представить себе его не смог.

Он вспомнил: сегодня медрота ходила на занятия в лес вместе с Марчиком. Он их встретил перед закатом на узкой дороге. Девчата шли по три в ряд с винтовками, со скатками за плечами, раскрасневшиеся от быстрой ходьбы, а поэтому все хорошенькие, темноглазые. Они лихо пели: «Гей, комроты, даёшь пулемёты».