Раннее утро. Его звали Бой - [106]

— Пусть мадам Жаки не беспокоится. Дети у мадам Жаки ничего не отнимут.

Тут я заметила, что мсье Бой смотрит на меня чересчур пристально, а поскольку у меня все никак не проходило желание рассмеяться, я взяла поднос (хозяйка как раз только что позавтракала) и пошла вниз на кухню. Ступеньки лестницы меня успокоили (по ним надо внимательно спускаться, а то в начале июля я как-то поскользнулась и половину лестницы проехала на спине). Я опять стала серьезной и рассказала Марии Сантюк и Иветте, как вызвалась заняться детьми, пока госпожа Макс будет в Париже, и Мария Сантюк сказала мне:

— Хорошо, Сюзон, ты молодец!

Сказала она это своим обычным тоном, серьезно и с достоинством, и я возгордилась. А Иветта поторопилась добавить:

— Рассчитывай на меня, Сюзон, я возьму на себя твое глаженье.

Признаюсь, это тоже меня очень тронуло. Ведь глаженье в комнате рядом с кухней в такой жаркий август — вовсе не гулянье по райским кущам. Ничего похожего. Надо натолкать в утюг угля из печи, раздуть в нем огонь ручными мехами, а затем то и дело поднимать его к щеке, чтобы проверить, не перегрелся ли он, не сожжет ли ткань, не оставит ли желтый след, — все это никак не назовешь развлечением. И только потом начинается главная работа на гладильной доске: гофрировка шемизеток хозяйки, складочки на ночных рубашках остальных дам, воланчики и рукавчики детских платьев, наши с Иветтой фартуки, и не только испанские. А рубашки мсье Боя! А иногда еще рубашки мсье Макса и мсье Жаки с накрахмаленными воротничками. И еще пляжная пижама мадемуазель Долли, ее платья со вставками и помпончиками, в которых она становится похожей на мула, наряженного в апрельский праздник полей, перед Вознесением. Одним словом, работы полно.

Когда мы с Иветтой выходим из гладильни к шести часам вечера, вид у нас, прямо скажем, неважный. Даже с нее, обычно сухой как палка, пот течет ручьями, а у меня вообще вид такой, будто я в чан с водой упала — блуза вся прилипает. Я тороплюсь подняться к себе, чтобы поскорее ополоснуться и вытереться. А то если меня вдруг увидит мсье Бой, с ним опять начнется какая-нибудь комедия.

Сперва он обычно идет на кухню, где Мария Сантюк готовит ужин. И уж он-то ей: как я тебя люблю, Санкта Сантюк, как же я люблю тебя, ты шеф-повар над всеми шеф-поварами, а я такой голодный, такой голодный, и что же это ты готовишь мне на вечер? Картофельный салат с луком-шалотом? И Мария отвечает «да» и смотрит как ни на кого другого. Она, такая важная, и порой даже больше, чем нужно, когда глядит на мсье Боя, превращается в сплошную снисходительность, до того, что меня прямо беспокойство берет. А когда он заходит в прачечную и забирает утюг из рук Иветты, говоря: пойду-ка я к Иветте, лучшей на свете, с ней мы выпьем рюмочку винца, Мария Сантюк находит это вполне нормальным, бросает дела у плиты и сама идет к буфету, достает рюмки, открывает ледник, вытаскивает из него гостевое вино. И они пьют, мсье Бой и Иветта (ох и глотка же у нее!). И Мария Сантюк тоже делает вид, будто пьет. Во всяком случае, чокается с мсье Боем.

— Твое здоровье, Санкта Сантюк!

— Здоровье мсье Боя!

Дверь между кухней и прачечной открыта настежь. Чувствую, подходит моя очередь. Знаю, что мсье Бой меня подкарауливает, и оттягиваю момент. Еще одну складочку на этой ночной сорочке. И еще одну вот на этой юбке. Изощряюсь на каком-нибудь рукаве, кладу его опять на доску. На этот раз, глядишь, утюг пошел не туда. Но напрасно я стараюсь. Иветта пьет, делая вид, что читает газету «Петит Жиронд», хотя ее все уже читали, или «Ле Пельрэн», или старый иллюстрированный журнал для детей. Мария Сантюк возвращается к плите. Или садится и начинает чистить картошку для своего знаменитого салата, подавать который надо через день, а то и каждый день.

Мы остаемся вроде как одни, мсье Бой и я. Я — в прачечной, он — на кухне. Я — с глажкой, он — с вином для посетителей. У меня мокрые и плечи, и спина, и поясница, и задница (извините за это слово, но придумайте лучше), и рабочая блуза липнет со всех сторон, до того жарко. У него — глаза, которые так и сверлят, так и сверлят. В конце концов я оборачиваюсь, как от удара, и говорю Иветте заранее подготовленную фразу:

— Слушай, ты, бочка бездонная, не стыдно тебе? Станешь, как твой папаша несчастный.

А Иветта привыкла и даже не отвечает. Мсье Бой тихонько спрашивает:

— Что с тобой, Сюзон? Ты нас что, избегаешь?

— А работать кто за меня будет? — говорю я (я всегда только это и говорю).

Тогда мсье Бой:

— Пить хочешь, Сюзон?

Иногда я отвечаю — нет, иногда — да. Ему все равно.

— Ну иди сюда, — говорит он.

И я слушаюсь, ставлю утюг, складываю глаженье, вытираю лоб и шею платком и иду не спеша на кухню. Главное — не спешить. Мсье Бой протягивает мне свой стакан:

— Пей! Узнаешь мои мысли.

Я всегда отказываюсь пить из стакана мсье Боя.

— Мне вина не надо, — говорю. — Только воды.

И тут уж мсье Бой подчиняется. Идет к буфету, ищет глиняный кувшин с цветочками на боках и узеньким горлышком, такие баски делают, струйка из него тоненькая льется, но до чего же вода прохладная, я вспоминаю Мурлос, когда пригоршнями пила из ручья, который течет возле нашего дома. Вот вспомнила про Мурлос и подумала о Бюглозе, а сама прошу Пресвятую Деву: сделай что-нибудь, ну постарайся же, сделай так, чтобы хозяйка или кто-нибудь из этих дам позвали меня, хоть бы мадам Жаки, что ли, позвала меня и попросила в шестой раз перестелить ей постель, или, например, Хильдегарда. Сделай так, чтобы она забежала на кухню, наша Хильдегарда. Веселенькая после купания в море, чтобы бросилась на шею своему дядюшке и рассказала, как плавала и ныряла, и качалась в «Клубе морских коньков». И пусть потребует прокатить ее на «бэби-спорте». Пусть скажет: ну маленько, ну чуть-чуть, давайте прокатимся, дядя Бой, только чтобы ветер почувствовать, мама разрешит, я ей не нужна, она сейчас моет голову сестренкам. И он скажет: ладно, Креветка, он не способен ни в чем ей отказать, этой Хильдегарде; они поедут в открытой «бэби-спорт», я посмотрю на них в окошко, мне станет легче, я смогу обтереться, помыться, надеть рабочее платье и спуститься накрывать на стол.