Раннее утро. Его звали Бой - [104]

А пока она просит Марию рассказать Долли что-нибудь о том, кого они продолжают называть Малышом. Мария повинуется. Опустив глаза, она рассказывает про то лето, когда была нянькой дяди Боя. В тот год Нэнни О поехала отдохнуть в Ирландию, а дяде Бою после тяжелой зимы с простудами и ангинами пришлось удалять миндалины и полипы. Гранэ, Мария Сантюк и Малыш провели тогда лето в Котрэ. А там, конечно же, всюду: в городском саду, в парке, в рощах Бордо все только на него и смотрели. Он был в Котрэ самым красивым ребенком. Для него там взяли на время ослика, и директор отеля, очарованный прекрасными манерами мальчика, разрешил, чтобы ослика (дядя Бой прозвал его Шарло) кормили одновременно с ним во дворе напротив столовой для курортников. Метрдотель приносил на подносе пюре из вареной моркови для дяди Боя и сырые морковки для ослика Шарло. Ах, каким он был забавным уже тогда! Какой обладал фантазией, как был очарователен! «Так бы и украла», — сказала одна элегантная дама, и Мария Сантюк восприняла эти слова буквально и все лето дрожала, как бы мальчика не похитили. Кто? Да кто угодно: цыгане, какой-нибудь бездетный миллиардер, та элегантная дама, у которой вырвались эти слова. И на ночь, поскольку она спала в одной комнате с ребенком, Мария придвигала к двери стол, а к окну — шкаф.

Как, должно быть, смеется Долли, слушая эти рассказы! Наверное, раз десять повторяет фразу той дамы: «Так бы и украла!» С нее станется предложить дяде Бою прокатиться до Котрэ. Сядут утром в «толбот», она скажет: дай я поведу, милый Бой, и погонит во весь опор по горным дорогам, по самому краю карниза над пропастью, и будет еще талдычить свое любимое: «Обожаю риск». Чертова обожательница риска! Ах, если бы она могла исчезнуть, как Зузу Вардино!

Что случилось? Почему во всех окнах виллы Гюр Жеритца горит свет? Почему рядом с серой, чистой «пежо» папы стоит еще «пежо», черная и грязная? Дядя Бой хлопает дверцей и в два прыжка оказывается на крыльце, а я бегу за ним. Входная дверь не заперта. Ни в гостиной, ни в столовой никого нет, но на лестнице горит свет. Гранэ в ее спальне на втором этаже нет. Постель вроде бы готова к ночи, расстелена, и простыня откинута, но подушка не примята. Подбегаем к комнате тети Кати, дядя Бой стучит. Никто не отвечает. Скорее, к детской! Там одна Надя, она спит, посасывая большой палец, так бывает, когда мамы нет дома. А где Жизель? Где Гранэ? Долли? Мария Сантюк? Тетя Кати? Сюзон? Иветта?

Взбегаем на третий этаж. Слышим голоса, разные голоса. Приглушенные, громкие, визгливые. Первая, кого я увидела, — это Жизель, которая сидит на полу, как цыганка, босая, вся в слезах, халатик не застегнут. Дядя Бой поднимает ее. Что случилось, Жизель? Она не может говорить, заикается: Нэ, Нэ.

— Нэнни О! — восклицает дядя Бой.

Мы входим в комнату Нэнни О. Все собрались тут: Мария Сантюк, Иветта, Сюзон — все в рабочей одежде. Гранэ и тетя Кати — в халатах. Долли в пижаме. И еще один лысый господин в темном костюме, я узнаю его, это доктор, он лечил меня два года тому назад, когда у меня была свинка. Они загораживают постель Нэнни О. Дядя Бой подходит, расталкивая всех. Я — за ним. Нэнни О, наша старенькая милая Нэнни О, добрая, седая, внимательная нянюшка. Глаза ее закрыты и как бы даже запали. Мертвенно-бледные щеки, как у святой Мадлены Софии, жуткая бледность Лоране де Нара. Я кричу:

— Нэнни О, Нэнни О!

Сюзон хватает меня, прикрывает мне рот ладонью.

— Прошу тишины, — говорит доктор.

Дядя Бой встает на колени у постели Нэнни О, тихо зовет ее «my Nannie». Она слышит его, веки шевелятся, но глаза не открываются.

— У нее кровоизлияние в мозг, — говорит Гранэ.

— На полу, — говорит Сюзон. — Она упала, это я ее нашла.

— Много крови потеряла, — говорит Мария Сантюк.

— Почти всю свою кровь, — добавляет Иветта.

— Надо отвезти ее в больницу, — говорит доктор. — Немедленно. Иначе…

— Что иначе? — спрашивает дядя Бой, лицо его становится сразу бледным-бледным, и даже нос заострился.

— Я ничего не могу обещать, — говорит доктор.

Мама в вагоне. Ее ждет фонтан кактусов, похожий на огромный алмаз. И большие ночные кабачки дяди Боя. Парчовое болеро. «Heaven, I’m in Heaven». И папино: «Ты драматизируешь, Анни». Я возвращаюсь на лестницу, к Жизели, и валюсь рядом с ней. Но я не плачу, я не плачу.

Сюзон

С тех пор как бедную Мисс отвезли в байоннскую больницу, мсье Боя не узнать. Спокойный, рассудительный. Ужас, какой рассудительный. Машина его «бэби-спорт» скучает во дворе, рядом с машиной хозяйки и автомобилем мсье Макса. Мсье Бой заводит ее только в те дни, когда доктора позволяют свидания с больной, и он почти не пьет, во всяком случае, днем. Когда перед обедом я приношу на террасу портвейн с рюмками на подносе, он говорит мне: спасибо, Сюзончик, не надо, и то же самое — когда прихожу с бутылкой арманьяка после кофе в гостиную, где не так жарко (в этом году август выдался очень жаркий).

Это он попросил, чтобы госпоже Макс ничего не сообщали. Он попросил об этом еще до того, как перевез Мисс в больницу, а уж как она ужасно выглядела, бедняжка, когда я увидела ее, всю в крови, на полу ее спальни! И потом лежала в кровати, ну прямо как моя бабушка, что померла в прошлом году, только платочка, завязанного под подбородком, не хватало, самшитовой веточки в изголовье да святой воды в блюдечке. Сдается мне, она еще долго пробудет в байоннской больнице, и как оттуда выйдет, на ногах или ногами вперед, знает только Пресвятая Дева Бюглозская, ну да еще, конечно, Господь Бог. Но мсье Бой все равно сказал, что Анни не надо сообщать об этом несчастье, нельзя портить ей удовольствие от поездки в Париж и укорачивать ее даже на один из этих двенадцати дней.