Раннее утро. Его звали Бой - [103]

— Я? Как Жаки? Ты начинаешь еще и оскорблять меня? Послушай, Анни, я больше так не могу, жизнь в этой тесноте становится для меня просто невыносимой. Как только кончатся каникулы, мы расстанемся с твоей семьей. Через неделю я начну подыскивать подходящий дом.

Вечная угроза. На этот раз у мамы было два варианта ответа. Днем она говорила:

— Нам придется значительно сократить наши расходы.

А ночью:

— Тс-с-с, разбудишь Хильдегарду.

И шла с подсвечником в ванную, подходила ко мне, трогала ладонью затылок. Потом, как всегда, шла к раковине, открывала кран, наливала в стакан «Любовь» воды и, откинув назад голову, пила. А я, изображая, как обычно, глубокий сон, старалась увидеть ее отражение в зеркале. И что удивительно — в глазах ее не было ни страха, ни грусти, нет: что-то вроде лукавства.

Мама лежит на нижней полке, поезд катится все дальше. А я сижу рядом с дядей Боем, мы едем с ним в машине. Уже поздно. Мы проехали Сен-Жан-де-Люз. А мама проехала Ангулем. Еще один пример сообщающихся душ. Мама, может, спит, а может, слушает стук колес или папу, рассуждающего о политике (в эти дни он ненавидит больше всех Камилла Шотана), но я уверена, что слушает она сейчас дядю Боя. Так же, как и я. Мы только его и слушали все вместе с тех пор, как он приехал из Америки. На пляже, после купания, или во время послеобеденного отдыха, лежа втроем на маминой кровати. Вот она лежит и слушает его рассказ о том, что ей предстоит увидеть: Всемирную выставку на склонах Трокадеро, тридцать один павильон, подсвеченные фонтаны, Фонтан кактусов, похожий на гигантский алмаз, и Колониальный центр с его дворцом, украшенным деревянным кружевом, слушает звуки ночного праздника на Сене, на ее берегах, в театрах, слушает Ивонну Прентан, поющую «Время любить», и Жозефину Бейкер, поющую «Есть у меня две любви». Слушает рассказы дяди Боя о ночных кабачках Парижа. Какое чудесное сочетание слов «ночной кабачок»: ночь упрятана в огромные прозрачные кабачки, а в них чернокожие музыканты с белыми манишками дуют в трубы, кларнеты, саксофоны. И мужчины с прическами дяди Боя, надушенные, как и он, «Поло Теном», танцуют с женщинами, похожими на маму, они танцуют чик-ту-чик, как поется в песне Фреда Астера, которой меня научил дядя Бой и которая начинается словами «Heaven, I’m in Heaven», «Небеса, я в небесах».

Мама будет жить в том же отеле, где останавливается дядя Бой, на улице Риволи. Стильная горничная откроет ее чемодан в зеленом чехле, развесит в гардеробе привезенные ею платья. Утром мама будет пить кофе, глядя на деревья Тюильрийского сада, на фонтаны и статуи. В полдень она будет есть ленч на выставке, в ресторане «Король Георг VI». В театр пойдет в шелковом ансамбле — платье и манто от Бруйо, цвета альпийской фиалки, а отправляясь в ночной кабачок, наденет черное вечернее платье с глубоким вырезом на спине, парчовое болеро и большое жемчужное ожерелье. Папа будет с ней танцевать чик-ту-чик и по этому случаю вставит в глаз монокль. На другой день они пойдут к знаменитому портному, к Ворту, или, может, к Магги Руфф, или к Скьяпарелли, какие забавные фамилии, похожи на имена сказочных героев. И мама вернется в Андай с платьем, сшитым в Париже, она попросит у дяди Боя его бледно-голубой «толбот» с верхом цвета спелой сливы, у Долли — собачку ее родителей, которую зовут Уискетт, и займет первое место на ежегодном конкурсе дамской элегантности и собачьей красоты в Биаррице.

Папа уступил. На этот раз он предпочел маму своему гольфу. Я не рада, что он мой отец, но рада, что он уступил маме, не рада, что мама танцует с ним чик-ту-чик, но рада, что она элегантна, весела и что на ней черное платье, парчовое болеро, жемчужное ожерелье, что для нее играют нежные трубы и саксофоны. Я рада, что она любит то же, что любит дядя Бой, — ночные кабачки, ночь, праздники. И я, когда вырасту, поеду в Париж. Там будет тогда другая выставка, еще более роскошная, что за слово, мне нравится, как его произносит дядя Бой: роскошная, он красиво открывает рот на слоге «рос», обнажая свои такие белые, такие веселые зубы, все мои возлюбленные будут веселыми людьми.

Мы проехали Двух Близнецов, мыс Фигье, и вот мы уже дома, в Андае. Дядя Бой поет по-английски, а я мечтаю.

— Все еще не хочешь спать, Креветка?

— Дядя Бой, я же говорю, что хотела бы всю ночь провести на улице.

— Ну ты и впрямь женщина моей жизни.

А я знаю. Вот «Клуб морских коньков», портик, качели, трапеции. Если бы он сказал: давай зайдем, давай покачаемся, я, наверное, согласилась бы. Он раскачивал бы качели, а я бы говорила: выше, еще выше, а потом сделала бы «лягушку» на трапеции, чтобы опять закружилась голова, как на Скале Пресвятой Девы. Но он не предлагает и уже не поет, а только тихонько насвистывает. Через минуту мы въедем в ворота Гюр Жеритцы, дяде Бою не придется сигналить, Гранэ наверняка приказала Сюзон не закрывать ворота, а сама ждет нас в спальне, в кровати, надела ночную лиловую кофточку, еще не сняла сережки и вяжет какой-нибудь носок. В кресле возле кровати сидит Долли де Жестреза со своей челочкой. Она не дуется, не сердится на дядю Боя за то, что он оставил ее на весь вечер и даже часть ночи одну. Зузу Вардино уехала на следующий день после 14 июля, обиженная: якобы дядя Бой не слишком вежливо обошелся с ней — как с прислугой. С тех пор Долли торжествует, осыпает Гранэ мелкими подарками, громко хохочет, наверное, и сейчас тоже. И Мария Сантюк тоже в спальне Гранэ, я уверена. С тех пор как Нэнни О нездоровится, Гранэ вызывает к себе Марию Сантюк, когда в позднее время дяди Боя нет дома. Я так и вижу ее. Она сперва стоит, скрестив руки на своем белом переднике, потом Гранэ наконец говорит ей: присядь, Мария, пожалей свои ноги, и Мария берет стул, садится немного в сторонке и сидит, как в церкви, ноги вместе, глаза опущены; она устала, но виду не подает и, тяжело ступая, отправится спать только тогда, когда дядя Бой вихрем влетит в комнату, бросится животом на кровать, уткнется лицом в шею матери, а Гранэ обзовет его бродягой, котом мартовским и рукой в старческих веснушках погладит по волосам.