Рампа и жизнь - [47]

– Понял.

– Ну, вот то-то и оно-то, – угрожающе сказал полицеймейстер и дал понять, что аудиенция окончена.

Играли мы в Вильне в старинной ратуше, спектакли прошли прекрасно, успех был большой. Заплатил я артистам свыше уговора, – одним словом, «произвел впечатление», и на обратном пути в Петербург отношение ко мне со стороны труппы было уже почтительное.

Этим я и воспользовался, и сказал Ходотову, что хотел бы поездить с Варламовым.

– Это труднее, – ответил Ходотов, – потому что Варламов это – курица с золотыми яйцами и у него уже есть свои придворные импресарии. Своих прерогатив они не уступят, да старик и не любит новых людей. У него много своих чудачеств, их нужно знать и свято исполнять.

– Например?

– Ну, вот, например, простая вещь: выплата денег. Что может быть проще? Вынул и заплатил. С Варламовым не совсем так. Это – церемониал. После спектакля он у себя в номере пьет чай. И непременно из ярко начищенного самовара. К этому чаепитию вы должны придти обязательно. И принести деньги в белом запечатанном конверте коммерческого образца. Это – закон. И сидеть надо до тех пор, покамест он сам вас ни отпустит.

Второе. По приезде в гостиницу, он первым долгом расспрашивает о том, какие святыни есть в городе и немедленно едет на поклонение. Для этого у подъезда его должен ждать заранее приготовленный извозчик.

– Все это не так трудно…

– Это – нетрудно, но это надо знать. Об этом вам лучше всего расскажет карлик.

Какой карлик? – Он всегда ездит со своим карликом. Это его porte-bonheur и с ним, первым долгом, нужно установить добрые отношения. Вот, как приедем, я поведу вас к нему обедать.

– Без приглашения?

– Ну, какие там приглашения? Это – проще простого. Не забывайте, что Варламов – не Россия, а Русь, семнадцатый век! Это вельможа типа Безбородко, Разумовского. Всем – вольный вход, все – гости дорогие!

Через несколько дней Ходотов привел меня к Варламову.

Варламов с места в карьер обратился ко мне:

– Штой-то я тебя давно не видал? Где пропадаешь? Все за барышнями постреливаешь?

Я растерялся и не знал, что отвечать, но выручил Ходотов. Он взял старика под руку и увел его в соседнюю комнату. Через несколько минут они вернулись.

– Ну, господа, – сказал Варламов, хлопнув в ладони, – рассаживайтесь по местам. Ты вот здесь садись, – сказал он, указывая около себя, – я, брат, тебя за другое лицо принял, ты уж извини. Постное ешь? Сегодня – пятница, едим постное. Елизаветушка осетровую селянку завернула.

Елизаветушка была женой его покойного брата и заведывала всем хозяйством.

Селянка была красная от томатов, огромные куски осетра плавали вальяжно, жир подтекал с краев.

Варламов смотрел на всю эту снедь с нежностью и говорил:

– Лимона надо серьезного. Лимона к этому делу… Чтобы оссажэ было.

Потом обвязал салфетку вокруг шеи и начал есть, сказав после первой ложки:

– Такой селянки и сам Царь не ест. А почему? Потому что Елизаветушки нету. Что там все эти Кюба? Меланхолия!

Он разрезал рыбу ложкой и вкушал, и причмокивал с истинным наслаждением.

– Кушайте, кушайте, господа, – просил хозяин, – там еще запас есть. Сколько ты заправила сегодня? – спрашивал он у Елизаветушки.

– Пять фунтиков с походом, – отвечала Елизаветушка.

– Ну, так вот. Это на полк солдат хватит, – успокаивал хозяин, – кушайте, кушайте, на том свете такого не будет.

Съев тарелки четыре огненной селянки, Варламов вдруг провозгласил:

– А теперь квасу!

И ему подали огромный хрустальный жбан сахарного квасу со льдом.

– Что вы делаете? – невольно вскрикнул я.

– Как, что я делаю? – спокойно ответил Варламов. – Квасок кушаю.

По моим расчетам его должен был хватить карачун через пять минут. Но он только осовел слегка.

Мы пили Удельное, номер двадцать первый, а он поглощал квас и в мгновение осушил весь жбан. И все это с превеликим удовольствием.

Гости еще должны были отведать какое-то блан-манжэ, а он уже встал.

– Вы простите старика, – сказал он, – но мне сегодня играть надо. Полежать потребность есть. А ты, Количка, попой здесь папины романсы, а я тебе подтяну.

И, как гора, направился в спальню.

Ходотов подошел к пианино и нарочито сладеньким тенорком запел: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» И мы слышали, как из спальни раздалась густая басовая втора, которая скоро превратилась в откровенный храп.

Я думал: этот человек сегодня должен умереть!

А этот человек вечером легко и гениально играл «Свадьбу Кречинского».

Я нарочно пошел на этот спектакль и смотрел его с огромным наслаждением. По сцене ходил сияющий здоровьем Варламов, дышал весельем, и я видел, как люди, наполнившие театр, смотрели на него с радостью и восхищением.

В антракте спустился к нему в уборную. Уборная была чистенькая, кокетливая, с занавесочками, а на диване лежала уютнейшая в мире туша и тяжело дышала.

– Ты что? Хочешь, чтобы я поехал с тобой? Поеду. Количка мне много про тебя хорошего рассказал. Только пока что держи язык за зубами, не пыли. Мне каждый вечер двести колес в белом конверте, – понял? И труппочку собери не то, что с бору да с сосенки, а такую, чтобы не стыдно было. Надо совесть иметь: раз люди принесли в кассу деньги, надо им товар отпустить. Понял? В этом секрет. А насчет времени, репертуара, – приходи как-нибудь за полчаса до обеда, поговорим, обсудим. Стой. Вот что. Приходи в четверг: лапшу куриную Елизаветушка сварганит. А насчет другого, прочего расскажет тебе – он.