Рампа и жизнь - [46]

– Вы мне очков не втирайте. Вот – дядя Костя.

– А теперь, милай, ты свои очки хорошенько протри и посмотри.

Кондуктор «протер очки» и посмотрел. Боже мой! И в самом деле он. Как живой!.. Дядя Костя…

– Простите меня, дурака, оставайтесь здесь, устраивайтесь, а я уж там за все отругаюсь. Может, кипяточку на чай принести?..

– А что ж? Дело доброе… Притащи, голубчик.

…Постигал он все только интуицией, таинственной, от Бога данной. Это постижение было вне образования, вне учености, вне книг, которыми «обчитался» Мейерхольд. И отсюда – величайшая и единственная свежесть, обаяние, преодоление всех трудностей.

Как известно, у певцов голос «ставят», но есть голоса – от природы поставленные.

Так и в драматическом искусстве: есть таланты, которые «ставят» в специальных школах. Но есть таланты, поставленные от природы. Это, как лебеди, только что вылупившиеся из яйца: их плавать не учат.

И потому Варламов был всюду интересен, он постоянно продолжал сцену, даже за обеденным столом.

Им всегда можно было любоваться. Под разными гримами и в разных костюмах он продолжал давать самого себя, и нельзя было оторвать глаз от этого феномена.

– Откуда это у вас, Константин Александрович?

– И не спрашивай, и не выпытывай. Не знаю, милый, и знать не хочу. Как Бог на душу положит, – так и играю. А откуда, куда – это не нашего ума дело. Бог дал – Бог и взять может. И тогда что? Тряпье… Грош цена! Вот у меня отец очень музыкален был. Теперь-то очень уж все поумнели и романсов его не поют… А в старину-то и сам Михаил Иваныч Глинка любил их певать…

– Времена переменились, дядя Костя.

– Да, конечно… А вот, если бы у меня был голос, как у Давыдова, я бы снова отца на ноги поставил. Ты послушай только: «Не шей ты мне, ма-атушка, красный сарафан… Не входи, родимая, по пусту в изъян…» Ведь это наше, отцово, сколько лет на ногах держится!..

Всю жизнь он хотел сыграть Обломова. Конечно, это была бы его коронная роль. Но ни один драматург не мог одолеть гончаровского текста, перенести его на сцену.

Смерти Варламов не боялся; боялся только умереть внезапно, без покаяния и причастия.

Он глубоко верил в будущую жизнь, а главным образом, мечтал встретиться на том свете с Гоголем.

– Будет о чем поговорить. У меня есть кой-какие соображения насчет Осипа…

Кроме безоговорочного и любовного моего поклонения, привлекал меня Варламов и как несомненный лотерейный выигрыш.

Но, в то же время, я знал, что старик не любит работать с людьми новыми. У него было свое привычное административное окружение, к которому он привык, которому верил и которое входило в его природную обстановку.

Лезть к нему напролом было бы бесцельно. Поэтому я задумал движение обходное.

Решил познакомиться с Н. Н. Ходотовым, артистом Александринского Театра, очень в те времена популярным. В особенности Ходотов был популярен, как эстрадный чтец, исполнитель мелодекламаций, которые писал для него его верный Личарда, пианист Е. В. Вильбушевич.

Ходотова тянуло влево, и в городе его насмешливо называли:

– Социалист Его Величества.

Театральная и вообще придворная бюрократия смотрела на его выступления сквозь пальцы, но старцу Распутину сие не понравилось, и Ходотову пришлось переехать на службу в Киев, к Н. Н. Синельникову.

Но в те времена, когда я с ним познакомился, он был признанным кумиром, особенно у студенческой молодежи.

Каждую неделю у него на квартире собиралась артистическая богема Петербурга. Было много второсортного вина, дешевых закусок, еще более – непринужденного веселья, смеха и пения под гитару.

Ходотов был египетской казнью для своих соседей, но ничего поделать с ним было нельзя: хоть и социалист, но Его Величества. Для полиции это было табу.

Попасть к нему на вечера было нетрудно, попал и я. И быстро сдружился, да на всю жизнь, с этим милым, добрым, талантливым и бесшабашным человеком.

В своих воспоминаниях, вышедших в Ленинграде после его смерти, за несколько лет до войны, – он уделил мне несколько теплых страниц.

…Я пригласил Ходотова в маленькую поездку. Надо сказать, что Александринские первачи очень любили такие вылеты – отдыхали в них от напряженности Императорской сцены. И потом, русская провинция, несмотря на миллионы своих недостатков, была все-таки и живописна, и интересна. Кроме того, как говорят французы, полезно иногда «changer ses idees». Пригласив Ходотова, Кондрата Яковлева, Есипович, Киенского, Лешкова и других, взяв в репертуар «Преступление и Наказание», «Доходное место» – я отправился в Псков и Вильно.

Псков был мне уже известен со своими чиновниками, бравшими билеты по специальным бонам, и с театральным рецензентом, торгующим овсом. Но в Вильне я налетел на необыкновенного полицеймейстера.

Усач, дон-кихотистый, он встретил меня крайне неприветливо. Когда я подал ему афишу для подписи, он, прежде всего, вычеркнул традиционные слова «с дозволения начальства», написанные над нарисованной лирой.

– Глупо, молодой человек, писать подобные вещи! – буквально заревел он. – Глуписсимо!

– Но мы везде так пишем, – робко заметил я.

– Ну, вот и глупо, что вы везде так пишете.

– Но раз так принято…

– Принято! Принято! – орал полицеймейстер, – глупо принято. Надо мозгами шевелить! Ничего нельзя делать без дозволения начальства – вы понимаете? Ни-че-го! Раз афиша висит на заборе, то всякий осел должен понимать, что она висит с дозволения начальства и иначе быть не может! Поняли?