Рампа и жизнь - [23]

Мы все это мгновенно учли и сразу взяли тон слегка фамильярный и даже снисходительный.

– Так вы – наш брат Исаакий…

– Ну, конечно! Какие там разговоры?

– Тем приятнее!

Мы уже расселись, закурили, положили нога на ногу… И уже «коменданта» перед нами не было: был человек от театра и ранга не особо великого.

Отцовское сияние Синельникова падало и на сына, в тоне у коменданта появились почтительные нотки. В «рассуждении» преступника Гуляева мы уже начали фамильярно «щекотать» коменданта, и он дал определенное заверение:

– Не беспокойтесь, спите на оба уха: все сделаю, раз за него хлопочет Союз. А теперь, не останетесь ли вы со мной пообедать? Повар у меня потрясающий, у Великого Князя служил. И выпивон и закусон, все есть! Вообще по-товарищески посидим, надоела мне шпана. А повар, повторяю, от Великого Князя, евангельские чудеса делает…

– Миша! – на всю квартиру гаркнул комендант.

Через несколько минут в комнату вошел Миша.

Это и был великокняжеский повар.

Он уже, видимо, опустился и испьянствовался, но на всем облике его, в повадке лежал еще отблеск былого «величия». Он нам подал руку не сжимая ее, с плохо скрываемым отвращением. Развязно в кресло, завладел комендантскими папиросами, и товарищ комендант дал ему огня.

Миша принял, как должное.

– Чем ты нас кормишь сегодня? – спросил комендант.

– А что у тебя есть? – довольно нагло ответил повар. – Все, ведь, сожрали! Остались куры, – ну, можно сделать котлеты де воляй, соус перкассэ и потом рис императрис. И потом еще есть спаржа в консервах, но это ерунда, консервы!.. И потом, господа, должен вас предупредить, что я закусочный повар и только и всего. Конечно, я могу приготовить соус перкассэ, но это любительство, а закуски – это мой конек!

– Господа! – с восторгом сказал комендант, – он вам так заправит селедку, что кажется: селедка дышит! А? Неправда?!

– Да, какие там у тебя селедки? Ты дай мне голландскую или худо-бедно, керченскую, или дунайскую, – тогда я тебе покажу игру, а тот товар, что ты даешь, ведь это курам на смех…

– Революция, брат! Ничего не попишешь. За неимением гербовой, пишем на простой…

– Вот то-то и есть, что на простой, а мы привычны к гербовой. – Повар говорил необыкновенно презрительно и этим великолепным своим презрением он, видимо, и держал коменданта.

– Ну, ну, Миша, ты не запускайся!.. А то – на мушку!

– Неизвестно – кто кого, – как-то неожиданно печально ответил Миша.

Под разными предлогами от обеда мы отвертелись. Но фамилию товарища коменданта запомнили. Звали его:

– Домбровский.

* * *

После этого визита к Домбровскому я утвердился в мысли, что шансы театра, даже в этой рабоче-крестьянской республике, стоят высоко. И начал серьезно думать о какой-нибудь подходящей работе.

Железные дороги – расхлябаны и растерзаны, и, если у нас, в южной полосе, еще кое-как можно было управляться с продовольствием, то на севере этот вопрос обстоял совсем худо. Там уже основательно и твердо сел на престол Царь-Голод.

И вот, как в сказке, в одно прекрасное утро приходит ко мне телеграмма от Московского Художественного Театра. Доверие ко мне было там полное и лестное, и потому, немедленно по получении телеграммы, я выехал в Москву.

Надо было жить в тогдашней России, чтобы понять и в достаточной мере оценить такой подвиг, как поездка по революционным железным дорогам.

Домашние с отчаянием отговаривали меня от этой безумной поездки, приводили тысячи всяких вполне основательных соображений и резонов, которые я и сам разделял, но оставаться в Харькове, когда лучший в мире Театр зовет меня к себе – не хватило сил и я пустился во все тяжкие.

Выйдя на московском вокзале, я не мог поверить глазам своим.

– И это – Москва? Этот мрачный и еще более Харькова заплеванный город, – это Москва?!..

Москва, как Париж, была, прежде всего, веселым городом, полнокровным и шумным. Москва любила смех и шутку, анекдот, здоровье, талант. И, если столицей правительства русского был Петербург, то столицей народа русского была Москва. О ней думали в самых захолустных углах, к ней стремились в мечтах, в ней искали услады и отдохновения.

– «В Москву, в Москву, в Москву!..»

Когда я ехал мимо Кремля, то казалось, что и Кремль как-то полинял, осунулся, сгорбился, съежился, потерял свои чарующие краски. И народ какой-то иной, не московский: торговли нет, все траурно, закрыто, настроение народного бедствия; люди бегут, опустивши голову, боясь или стыдясь смотреть друг на друга; трамваев нет, извозчиков мало, лошаденки у них полудохлые, плохо кормленные.

И нет прежней, такой привычной радости, что приехал, мол, в матушку Москву.

В гостинице, где меня знали, как своего, постоянного клиента, никого из прежней администрации не было, попался только один старый коридорный, который, увидев меня, только махнул рукой и, не желая разговаривать, куда-то скрылся. Комнат свободных и в помине не было, пришлось с горемычным чемоданом направиться прямо в Театр, в Камергерский переулок.

Меня встретили, как Лоэнгрина, как спасителя от бурь и невзгод, как свежую голову, которая может что-нибудь придумать, изобрести, вызволить из беды.

Театр явно чахнул. На сцене шли какие-то репетиции, но уже чувствовалось начало агонии, слабеющий пульс.