Он покачал головой, усмехнулся сжатыми губами и втянул воздух носом.
— Да уж! Морские свинки. Никогда не видел живой морской свинки. Как ты смешно рассказываешь о работе, — сказал он. — Подумать только, люди тратят деньги и оперируют морских свинок!
— Они их любят. Особенно дети. Они рыдают в голос, когда приходится усыплять их морских свинок или крыс.
— О господи! Крысы! Неужели кто-то добровольно?.. Ну да, я понимаю, дети… Я сам умудрился приручить белку, когда мне было лет восемь-девять. Она утонула в компосте. Я был совсем еще ребенком. А собаки? Помнишь, ты рассказывала о людях, которые потратили около тридцати тысяч на собаку. Ездили в Швецию и ставили ей… новые суставы, да?
— Да-да. Новые суставы. У нее была дисплазия тазобедренных суставов. И пришлось бы ее иначе усыпить, а ей было всего три года.
— Но тридцать тысяч! На суку, которая сама не приносит и ломаного гроша!
— Домашние животные — это совсем не то, что скотина, знаешь ли. Кстати, собака и тебе бы не помешала. Неплохая компания. Она бы повсюду за тобой бегала и…
— Только не сейчас. Нет, мне хватит свиней. Их общество меня вполне устраивает, — сказал он.
— Но ты же понимаешь, о чем я… Тебе будет тоскливо. Тебе и… твоему отцу.
— Ах, ему…
Он шмыгнул и вытер нос тыльной стороной ладони.
— А вы с ним говорили? — спросила она. — После Рождества? Наедине?
— Нет.
— Но ведь хутор теперь наконец-то перепишут на тебя.
Он не возражает?
— Да нет.
— Может, когда вы останетесь вдвоем, вы сможете…
— Здесь тебе не Осло. Тут о таком не говорят. И хватит об этом, — твердо произнес он.
— Но я хотела только сказать, что…
— Ох, нет, тут слишком холодно, — сказал он привычным голосом. — Мы успеем попить кофе до вашего отъезда?
Через час маленький «фольксваген», арендованный Крюмме в аэропорту, был забит до предела. Турюнн заскочила в гостиную к дедушке уже в куртке и сапогах, делая вид, что очень занята. Она уже давно оттягивала прощание, делая вид, что они просто пьют кофе, хотя Эрленд носился вверх-вниз по лестнице, выбегал во двор к машине и собирал вещи в последнюю минуту.
Дедушка держал чашку с кофе перед собой, чашка была без блюдца, на столе валялись крошки, а на коленях — кусок торта, которым она его угостила. Челюсти были на месте, и верхняя, и нижняя. Телевизор не работал, она коротко взглянула на горшки с цветами на подоконниках, купленные Эрлендом, без сомнения через пару недель они умрут. Либо от засухи, либо от чрезмерного полива. Еще можно было не сомневаться, что в следующий раз он побреется очень нескоро. И трусы переодевать не будет. «Они тут остаются одни, — подумала она, — а я просто беру и уезжаю». Но потом она подумала, что Эрленд тоже уезжает, а он им куда ближе, если вообще можно говорить о какой-то близости. Эрленд — младший брат, а она — дочь, кого совесть должна мучить сильнее? Зато Маргидо жил на другой стороне горы, так что это ему надо следить за родственниками на хуторе Несхов. Ему придется, он же им брат. Вопрос в том, как он будет им помогать, и допустит ли это Тур. Маргидо ведь не был на хуторе семь лет.
— Уезжаете? — спросил дедушка. Челюсть брякнула.
— Да.
Она наклонилась и прижалась к нему щекой. Воняло. От него пахло старым человеком, старой одеждой и старым домом, а изо рта пахло тортом и кофе. Она обнимала его впервые, он едва успел приподнять руку.
— Пока, — прошептала она. Что ей еще сказать, ей нечего ему обещать. — Всего тебе хорошего.
— Я хочу в дом престарелых, — прошептал он.
— Что?
Она выпрямилась.
— Я хочу в дом престарелых. Кто-то должен этим заняться. Не знаю, что на это скажет Тур, но я хочу.
— Поговори с Маргидо, — сказала она.
«И почему только он дождался самого последнего момента со своим заявлением, — подумала она. — Я уже не могу ничего поделать».
— Позвони Маргидо и скажи ему, — попросил он.
Она заглянула в морщинистое лицо, в глаза за стеклами очков и вдруг разглядела всю его жизнь и захотела плакать, выплакать всю тоску по потерянной жизни этого человека. Она кивнула и, не отпуская его взгляда, сдержала слезы.
— Я поговорю с Маргидо, — прошептала она. — Завтра ему позвоню.
Она погладила его по щеке, дотронулась до щетины и увидела, как его взгляд тускнеет, потом повернулась и вышла через пустую кухню, где трещала печка, полная пылающих дров, на двор. Там стоял Эрленд, сунув голову в машину, а Крюмме протягивал руку Туру, чтобы попрощаться.
— Спасибо, Тур. Все было… замечательно, — сказал Крюмме. Маленькому толстому датчанину приходилось запрокидывать голову, чтобы посмотреть крестьянину с Несхова в лицо. Датчанин, чье появление на хуторе за пару дней до Рождества совсем не обрадовало хозяина. Тур улегся спать оскорбленный, когда заметил руку Эрленда на коленке Крюмме под кухонным столом.
— Приезжайте еще, — сказал отец и отвернулся. — Может, летом. Тут летом хорошо.
— Может быть, приедем, — ответил Крюмме и горячо закивал, понимая, чего стоили Туру эти слова.
— Где бы еще раздобыть картонный тубус?! — выкрикнул из машины Эрленд. — Он же помнется!
— Кто помнется? — спросила она.
— Плакат! Я его забрал! Только сейчас решил его забрать.
— Плакат с Аладдином Сэйном
