Раки-отшельники - [2]

Она перестала прислушиваться. Конечно, он не может сейчас взять и вернуться. Зачем? Он занят работой в свинарнике, а она бродит по его комнате, толком не понимая, что ищет. Все в комнате вызывало грусть. Ощущение упадка. Дома у нее стоит кровать шириной метр двадцать, а на ней — толстый матрас. Отец же спит на узкой кровати с поролоновым матрасом, промятым посередине. Простыня сбилась во вмятине. Спинки кровати сделаны из тика, в изголовье на спинке протерлась светлая полоса за все годы, что он прислонялся к ней затылком, выключая ночник. Она сегодня уезжает за пятьсот километров отсюда, а он вечером снова ляжет в эту кровать. И будет сюда ложиться снова и снова, заводить будильник и пытаться заснуть, спрятавшись за морозным узором.

Она открыла ящик ночного столика. Ей улыбнулась фотография поросенка — юбилейный альбом Общества свиноводства. Она вынула альбом. Под ним лежало двадцать тысячных купюр. Вот, значит, где он их спрятал. Под деньгами — книжка. Она осторожно вынула ее из ящика.

Отчет Кинси. «Сексуальное поведение женщины». Она замерла с книгой в руках. Отчет Кинси, она припоминала, что как-то слышала по радио об этом Кинси, который сто лет назад брал интервью у американцев об их сексуальных привычках, и в Штатах по этому поводу поднялся небольшой шум. Книжку часто открывали — уголки были основательно потрепаны.

Она хотела пролистать книгу, но палец уперся в твердый переплет, и она открыла заднюю страницу обложки. Там был штамп Народной библиотеки города Трондхейм и узенький кармашек, в котором лежал старый пожелтевший формуляр. Такие формуляры были в ее детстве. Она вытащила его из кармашка. Книгу надо было сдать до десятого ноября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.

Она спрятала книгу обратно под купюры. Отчет Кинси и поролоновый матрас не шире восьмидесяти сантиметров. Она вышла из комнаты.

…

— Надо привести дом в порядок после тебя. Пока ты не уехала.

Турюнн не слышала, как отец возник за ее спиной, свежий снег приглушал звуки.

— Как уютно смотреть из кухонного окна на птичек! — сказала она. — А когда в кормушке пусто, они не прилетают.

— Мы обычно обвязывали старый кусок шпика бечевкой и подвешивали. Но в последнее время птицам ничего не перепадало. Обычно… этим занималась мама.

Она только что съездила в магазин и в последний раз купила продукты. Они уезжали: она — к себе в Осло, Эрленд и Крюмме — домой в Копенгаген. Хотелось, чтобы в доме была приличная еда, которую сам отец никогда себе не позволит. Эрленд обещал заплатить. «Карт бланш», — прошептал он ей на ухо, когда она отправилась в магазин. Она этому очень обрадовалась, на ее счете, несмотря на то, что она стала совладельцем ветеринарной клиники, денег едва хватало оплатить счета за январь. «Дядя Эрленд», — подумала она, как странно внезапно обрести дядюшку всего на три года старше ее самой. Младший брат отца, который уехал с хутора из упрямства и ради самоутверждения двадцать лет назад и думал, что уже больше сюда не вернется. Тем более на Рождество, да еще и со своим, так сказать, мужем. И, пожалуй, Эрленд — этот блудный сын — устроился из троих братьев лучше всех. Эрленд был счастлив, он любил и был любим, да и с финансами все у него было в порядке. Он рассказывал, что Крюмме, как говорят в Дании, «генерально богат», ему очень нравилось это выражение.

Маргидо у нее язык не поворачивался назвать дядей. Возможно, из-за его работы, делавшей его каким-то недосягаемым. Ведь ему приходилось постоянно сдерживать свои чувства, общаться с родственниками усопших и при этом организовывать идеальные похороны. Вероятно, это выработало у него привычку жить наедине со своими мыслями. Подумать только, сколько лет он знал правду о Несхове, что все на хуторе построено на лжи, что тот, кого они называют отцом, вовсе не отец им. И ни слова не сказал ни Туру, ни Эрленду. Он предпочел просто отстраниться, закрыться от этой стороны жизни. До самого Рождества, когда ему пришлось все рассказать.

Мысли о троих братьях сопровождали ее, пока она толкала тележку вдоль полок супермаркета и пыталась припомнить, какие продукты остались дома в холодильнике. И еще она думала о молчании. В первый день Рождества.

Молчание это она приняла за судорожные попытки наладить разваливающуюся жизнь. Разговоры о погоде и температуре! Не сразу она поняла, что это — способ выжить, обходя разговорами главное. Так они создают собственную реальность. Того, о чем не говорится, попросту не существует. Ее отец продолжал называть старика отцом, да и сама она заодно со всеми продолжала считать его дедушкой. А дедушка не возражал, довольствуясь тем, что, вероятно, впервые в жизни смог высказаться.

Турюнн нагрузила тележку продуктами и неожиданно решила еще заполнить кормушку для птиц. Она представила себе отца, который через несколько часов окажется в одиночестве за кухонным столом и будет разглядывать двор за белой нейлоновой занавеской.

Она купила четыре упаковки корма для синиц и несколько пакетиков орешков, как и корм, упакованных в зеленую сетку. Затем она связала корм бечевкой и прикрепила кнопками к дереву, пальцы успели онеметь на морозе. А в саму кормушку насыпала черствых крошек.