Ракетный гром - [7]

Летчик очень извинялся, а Громов думал: «Хорошо, что не разбились, братец ты мой». Посадку ночью, без подсветки Громов воспринял как чудо летного мастерства, какое-то колдовство. В то время как пилот сокрушался, ругал себя за промашку, Громов восторгался им.

Было решено, что одному из них придется идти пешком, чтобы сообщить на аэродром о вынужденной посадке. Громов пошел сам, заявив летчику, что он в этом степном районе как бог во вселенной — все видит, все знает. Но сейчас, после четырехчасового пути, он начал сознавать, что зря хвалился: идти в темноте было трудно, досада за вынужденную посадку обострялась все сильнее и сильнее...

Пока он, сидя спиной к востоку, возился с компасом, часами и картой, из-за горы выползло солнце. Он увидел его в тот момент, когда оно уже оторвалось от земли и висело кровавым шаром над хребтом. Удивила дымчатая корона: в такое время утра Громову еще не приходилось видеть корону солнца. Край ореола упирался в желтые ленты, висевшие неподвижно во мглистом небе.

Над одиноко черневшей вдали лесной полосой кружилась стая встревоженных птиц, которые то прижимались к деревцам, то устремлялись ввысь. Птицы кричали пронзительно и тоскливо. Мелькнула догадка: «Похоже, что все это к жаре, к зною».

И действительно, едва Громов поднялся на ближайший пригорок, как ощутил сильный припек солнца, дышать стало трудно. Жиденькая тень, падающая от одинокой, с оголенным стволом сосны, поманила к себе. В тени он снял рубашку. Стало немного легче. Но вскоре почувствовал, как сильно печет раскаленная солнцем земля. Там, где кончался скат пригорка и начиналась широкая равнина, нижние слои воздуха вдруг начали пламенеть и струиться, потом вся окружающая даль заколыхалась и поплыла огненным разливом, замельтешили, заиграли в доселе невиданных струях только что дремавшие кусты, стога и курганы. Солнце стояло марно, без лучей и блеска, мглистые полосы мертвенно прилипли к небу, да и все оно, затуманенное и загрязненное, было мертво. О мареве Громов слышал, еще будучи подростком, от знакомых пастухов, но не верил, что при этом возможны всякие видения. Ему хотелось пить, и он невольно начал оглядывать местность в надежде увидеть ручеек или колодец...

Струи воздуха уже пламенели, они были необыкновенно прозрачными, напоминали зеркальную поверхность, которая дрожа простиралась на далекие километры... Перед его взором возникло озерцо, окантованное густой зеленью. Громов несказанно обрадовался, ускорил шаг. Снял флягу и на ходу начал отвинчивать колпачок: он знал, что в здешних местах имеются озера. Ему даже почудился запах воды. Но в то время, как он уже предвкушал во рту леденящую прохладу воды, озерцо вдруг исчезло, потом снова появилось, теперь дальше, словно шло от него вперед. Буйная зелень берегов просматривалась до того отчетливо, что Громов видел, как колышутся отдельные стебельки камыша.

Жажда подталкивала вперед... Чудо вновь совершилось: озерцо исчезло, вместо водяной глади, чуть-чуть покрытой рябью, перед ним вырос курган, на маковке которого неподвижно, иссушенный горячими ветрами, торчал одинокий кустик не то дикого терна, не то репейника.

Наконец Громов понял, что нет смысла бежать вслед за непрерывно удаляющимся озером и что теперь надо экономить силы. Как только он это осознал, сразу почувствовал слабость, захотелось лечь на землю и лежать, лежать... Но он пересилил это желание и вскоре вышел на старую полевую дорогу, по которой давно не ездили, и она местами поросла травой.

Он пошел по ней, то и дело останавливаясь и пытаясь найти следы колес. И когда находил нечто похожее на их отпечатки, почему-то вспоминал летчика, оставшегося в степи под палящими лучами, жалел его и приговаривал:

— Ты, брат, потерпи, потерпи.

Дорога то исчезала, то вновь появлялась, куда-то вела и вела. Он надеялся, что она в конце концов приведет к тому месту, где исчезнут миражи — убегающее озеро, обыкновенный бурьян не покажется лесом (и такое перед ним возникало!), где будет все-таки что-то земное, настоящее.

— Ты, брат, потерпи, потерпи, — шептал Громов сухими губами, — потерпи, теперь уже скоро.

Земля дыбилась, будто все время он поднимался в гору, крутую, почти отвесную.

V

Как-то зимой — Бородин тогда еще не был заместителем командира части, а командовал батареей «соток» — отдыхал он в ялтинском санатории. Там услышал от молодого лейтенанта, соседа по комнате, передаваемые из уст в уста бог знает кем сочиненные стихи:

Июнь месяц — жара палит.

В отпуск едет замполит!

За окном термометр показывал плюс сорок два, на часах же, висевших напротив стола, было только восемь утра. Чувствуя, как с каждой минутой усиливается жара, Бородин перефразировал стихи:

— Это верно, жара палит, но не едет в отпуск замполит... Собственно, не пускают... Бедненького, женатого замполита не пускают.

С тех пор как Бородин женился на Елене Крабовой, нравится ему произносить слово «женатый». Брак оформили в конце зимы. Стояла паршивая погода: то дождь, то снег. Предложили ехать в отпуск: «Поезжай, может так случиться, что в этом году вообще не получишь отпуска». Видимо, знали о скором переходе на новую технику. Он не хотел ехать, но Елена настояла. Не отдыхал, а скучал без нее. На десять дней раньше прикатил. И тут закружилось, завертелось с новыми эрпурсами. Громова сразу отозвали на московские сборы. Новый начальник штаба немного растерялся, приходится решать вопросы и за командира части, да и майору Савчуку помогать: как секретарь партийного бюро он пока еще не могуч, опыта не хватает, хотя строевиком был добрым... Теперь приходится до полуночи задерживаться на службе. Хорошо, что дома некому выговора давать за позднее возвращение. В прошлое воскресенье Елена сказала: «Степа, он стучится, мне пора к маме». На вокзале, когда провожал на Украину ее и Павлика, сильно засосало под ложечкой. И сейчас тоже — при слове «женатый».