Радужные анаграммы - [5]

А хорош дагестанский коньяк! Ненавижу дорогое французское пойло.

Никогда не думал, что человек может столько выпить за один вечер и при этом не потерять способность говорить связно. Ах, да, Реджинальд ведь не человек.

— Упакованной истины захотел, мальчик? — Реджинальд снова смеется, неприятно растягивая губы, — а и напрасно, напрасно — она приводит за собой смерть.

Как патетично, черт возьми! В голове нарисовалась картинка: коробочка в красивой обертке с бантиком бодро вышагивает на тоненьких ножках, держа тоненькой ручкой сухую морщинистую длань кого-то в черном балахоне… Я потряс головой.

Этот аристократ всегда так патетичен, когда напивается. Проглядывает в нем этакая инфернальная романтика. Когда он смеется, что делает крайне редко, предпочитая разных сортов ухмылки, то весь как-то внезапно и жутко становится похож на оскалившего зубы зверя. Обращается он почти всегда только к Гарольду. По-видимому, я его мало интересую, он воспринимает меня как бесплатное приложение к моему другу, как его молчаливого спутника. Я не обижаюсь, оно, пожалуй, даже и лучше — я имею возможность наблюдать за этим удивительным человеком со стороны. Это мое проклятое любопытство! Лучше бы я пил дагестанский коньяк.

Мы говорим о прошлом. Прошлое всегда вспоминается в моменты сильного нервного напряжения.

— Перед смертью всегда оживает прошлое, оно, как маленькая девочка дергает тебя за руку, надевает тебе на голову венок из душистых полевых цветов, и зовет бежать, бежать куда-то радостно и беззаботно… только ты вдруг замечаешь, что у тебя отрезаны не только крылья, но и ноги.

Реджинальд снова ухмыляется — трудно назвать эту гримасу улыбкой. Мне кажется, он испытывает определенное удовольствие от шуток над смертью. Но я не вижу в этом игры — он говорит о смерти легко и привычно. Так опытный охотник на тигров с иронией к собственной глупости рассказывал бы о не слишком удачной облаве на тигра-людоеда, буднично показывая культю оторванной руки и с улыбкой замечая, что еще дешево отделался. То, что повергает обывателей в шок и заставляет смущенно отводить взгляды, для него всего лишь рутинная работа. Если бы мы с Гарольдом не были так пьяны, мы без сомнения чувствовали себя неловко от таких слов. Но мы пьяны. И Реджинальд это знает. Потому и говорит.

Я бывал свидетелем бесконечных пьяных разговоров на стареньких кухнях, за столом, покрытым липкой клеенкой, с недопитыми стаканами пива, которым все никак не разбавляется водка. Видел жалкие потуги говорить ни о чем и о вечном, о боге и дьяволе, о жизни и смерти. Слова о смерти в обрамлении пугливых пьяных улыбочек — как будто шкодливые мальчишки исподтишка собрались поговорить о запретном. Поминать смерть в трезвом виде считается дурным тоном, а за пьяной бравадой — пожалуйста: «да вот я, да я! да я прошел ад, да я не боюсь самого черта! да что мне смерть!» И, бия себя в грудь, потянуться дрожащей рукой дозапивать водку. Да ни черта они не знают о смерти!! Даже когда теряешь близких людей, все равно не осознаешь, что такое смерть. Вначале все ощущается смутно — лица, голоса, события, водка, лица, венки, водка… Защитная реакция отупляет восприятие. А потом остаются воспоминания — лицо смерти не разглядеть, оно уже прикрыто кружевной накидкой цвета дождливого утра. «А затасканный образ старухи с косой вообще крайне не убедителен, — уверенно формулирую я, допивая свою рюмку дагестанского, — Я бы сказал, крайне не убедителен! Вот так!» Я со стуком ставлю рюмку на журнальный столик. Я доволен собственным четким выводом.

Зато до ужаса убедителен Реджинальд… Оно и понятно, все дело исключительно в антуражике — эффектный лорд, коньяк, камин. И «радужные анаграммы».

— Сашка, скажи этому ч-чертову англичанину з-з-заткнуться… — с трудом произносит Гарольд, поднимая голову и глядя на меня уже совершенно безо всякого выражения. Его глаза — озера в ночи. Он пьян еще больше Реджинальда, он всегда быстро пьянеет, — ну все уже, все с-с-сказано, ч-ч-черт… и больше нечего обсуждать… Кретины мы с тобой оба, Редж! А ты Сашка, з-зануда… любитель карандашей и студентов… н-н-непонятно зачем с нами, двумя… ур-р-родами, связался…

Гарольд вдруг вцепился себе в волосы обеими руками и застонал. Я вскочил с места. Я ждал этого.

— Гарольд, ради бога, ну не стоит оно того, не стоит…

А что я еще мог ему сказать!?

Я не могу запретить ему напиваться, я у Гарольда в авторитетах не значусь. Ему мог бы запретить Реджинальд. Он все-таки старше, и его спокойная властность всегда действует на моего друга. Но Реджинальд предпочитает этого не делать.

Реджинальд тоже встал, подошел к Гарольду и тяжело оперся обеими руками на подлокотники его кресла.

— Когда станешь заведующим Главной Лаборатории, сделай, м-м-м… скажем, сферу Дайсона, мне кажется, что-то в этом есть, — задумчиво произносит он, — мне всегда хотелось на это посмотреть. Но это потом, а пока не забудь, что теория космических струн все еще не закрыта.

— Разве что Биркенау сдохнет. Если бы я мог убить его — убил бы не задумываясь, — глухо сказал Гарольд.

— Биркенау-то в данном случае чем виноват, — пробурчал я.