Радуга (Мой далекий берег) - [11]

— Я хочу выкупаться, Полянка. Подогрей молока. И разведи чашу с медом, только непременно на воде, а то я засну.

И пока прислужница с другими девушками доила коз и кипятила молоко, Ивка ждала над парящей чашей купальни, и лицо ее светилось туманной улыбкой.

…Весть об исчезновении долгожданной заступительницы и смерти ведьм-провожатых настигла ее сидящей по горло в остывающем молоке, с головой, замотанной льняным полотенцем, откинутой на край чаши. Ивка цедила напиток из меда и растаявшего снега, и холод изнутри с жаром снаружи дарили совершенно удивительное впечатление и лучше любого средства прогоняли усталость. Весть причинила мимолетную боль и — как ни странно — облегчение. Ведьма отставила чашку на каменный край и закрыла глаза. Там, у Ястребиной, искали долго. Все же нашли. Образы струились под веками: привязанные к вязу женские скелеты (у мертвых уже нет глаз, чтобы посмотреть, что случилось), смоляные от жара останки в стерне. Девочка-замена не придет. Ведьма послала приказ прекратить поиски. Судьба решила за нее, и теперь можно было самой себе признаться, что она не хотела прихода юной Берегини. Сейчас, когда мир опрокинут, когда государыня умирает, и ползет Черта, и поля зарастают сорняками, звери уходят из лесов, разучаясь понимать человека, и наваливаются неисчислимые беды — когда стали истреблять красоту и ничего не значит прошлая мудрость живущих, нужна сильная власть — а не учить глупую малолетку. Судьба распорядилась. Любая прирожденная ведьма может взять родовой клинок Берега. Значит, и она, Ивка, может. И возьмет.

Она ударила чашей об пол. Зазвенело, сплющилось серебро.

— Полянка! Ковен должен снова собраться не позже, чем через три четверти часа. Здесь. Вытри меня и поспешай.

Жаль, что весть пришла позже Карачуна, холодно подумала Ивка. Придется ждать до Имболга, второго дня лютеца, когда зима встречается с весной. Но зерна, упавшие в окропленную жертвенной кровью землю, дадут обильный урожай.

Сегодня все у нее ладилось. Солнце еще не успело вскарабкаться к закраинам ребристых крыш, когда Ивка поставила обутую в меховой сапожок ногу на первую ступеньку внутренней лестницы в своем доме и широко зевнула, прикрываясь рукавом. Откуда-то на пол натрусилась горка коричневой пыли: опять эта неряха Купавка не прибралась. Но хозяйка не окликнула ее. В доме было тихо. Лишь чуть слышно поскрипывали ступеньки под вкрадчивыми шагами. Заглянув ненадолго в пустую кухню, ведьма вошла в свою клеть. Она давно не спала вместе с мужем, устроив себе отдельную комнатку, где могла засиживаться ночами, встречая нужных людей и принимая послания, где ей никто не мешал, и где она никому не мешала сама. Клеть была тесной и высокой, с единственным до полу окном, вмещающей узкую лежанку при изразцовой печке, высокую укладку, служащую и столом, и деревянное кресло. На сиденье кресла лежала гобеленовая подушка. Ивка снова прислушалась к тишине; поиграв ключами у пояса — давним знаком обручения, — заперла изнутри дверь, наложила засов и стала отпирать замки укладки. Сладкие, столь любимые Ивкой запахи наполнили воздух. Она потянулась в самую глубину, полюбовалась лежащими там льняными пеленами, твердым, как камень, деревянным ножом-атамэ, агатовой резной чашей и прозрачным лектионом с мазью. Вздохнула. Отодвинула. Нажала на дощечку. Ясеневая задняя стенка выскользнула из пазов.

Еще какое-то время провозилась Ивка в глубинах сундука и, выдохнув, с усилием опустила тяжелую крышку. Из граненого кувшина, дивного оттенка лилового стекла налила в парный ему по узору и материалу кубок клюквенной воды, выпила. Швырнула кубок на пол, за ним столкнула кувшин и раздавила осколки каблуком. Тщательно замела на совок, прикрыла платом. Растворила двери.

Дом спал все так же безмятежно, не понадобилась и ворожба. Купавка, поняв, что хозяйка не скоро будет, не торопилась к печке. Или Юрка не пустил. Краешки Ивкиных губ изогнулись. Бесшумно, как большая рысь, стала она подниматься еще выше, на чердак. Там, где лестница заканчивалась, висело, занимая весь простенок, огромное потускневшее полотно. Его давным-давно написал Ястреб Крадок и подарил на день рождения горластому внучонку, снова отправляясь на границу. Казалось, картина висела здесь сотню лет. И маленький Юрка когда-то простаивал перед ней часами, не глядя на сквозняки и окрики нянек, пытаясь дознаться, что на ней нарисовано. Ивке не надо было стоять перед полотном. Ведьма знала, что это ключ. Даже не ключ — дерево. Корни его уходили в прошлое, ствол рос здесь, а ветки с разномастными листьями, должно быть, уводили в будущее или в вовсе в тридесятые земли. Причуда Берегини, или Ястреб в самом деле этого хотел, но полотно получилось живое. На нем в зависимости от настроения смотревшего и самой картины могли пойти дождь или снег, выглянуть солнце, прорасти трава, или вовсе нежданный гость выходил из рамы. Мир на полотне был смешным, прекрасным, или грустным — но опасным — никогда. Ольга, Юркина бабка, властная, но лишенная ведьмовского дара, к картине не подходила. Не могла принять. Завороженная тайной и уверенная в себе и своем умении, Ивка не раз и не два пробовала разобраться, что же такое висит на стене в их доме, но это оказалось так же безнадежно, как познать Берег. Ветку, листок, морщинку на стволе — да, но не все дерево. И она смирилась. Как и с тем, что ее муж — добрый и кроткий Ветер Крадок, а не его отец.